Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Да, я хотел тебе сказать, что смотрел сегодня квартиру, которую мне подыскали.

- Что же ты молчишь? Где это?

- Удобное место. Недалеко от Верхнего базара. В доме Шубникова, знаешь?

Вера Никандровна чуть-чуть охнула, но тотчас перехватила вздох, и Кирилл, не обернувшись, спросил:

- Ты что?

- Укололась, - сказала она, - наколола палец на проволочку.

- Ты осторожнее. Знаешь, эти гвоздики да проволочки...

- А ты смотри не занозись, - сказала она, быстро закладывая за уши спустившиеся волосы.

- У нас в полковом комитете был случай, - сказал Кирилл. - Пришли в одну деревню, в Полесье. Солдаты увидели на каком-то дворе самовар. Давно не попадалось самовара, - давай чай пить. Стал один паренек лучину щепать вкатил себе в ладонь щепку. Посмеялись. А через два дня свезли его в околоток: антонов огонь. Всю войну прошел, в каких только столпотворениях не был, а тут - на старушечьем деле!

- Умер?

- Нет. Отрезали руку. Славный был парень. Член комитета.

- Вот видишь, - сказала мать.

- Чего же - видишь? Это ты палец наколола, я для тебя рассказываю.

- И большая квартира? - спросила погодя мать.

- Купеческая. Хоть на велосипеде катайся.

- Зачем тебе такая?

- Если бы ты со мной переехала...

- Да если бы можно...

- Я понимаю. Я думаю - займу две комнаты, там есть с отдельным ходом.

Они не глядели друг на друга, занятые своей нетрудной работой. Кирилл приноровился ловко прибивать бумагу к доскам полок снизу - сверху она должна была держаться книгами.

- Не знаю, будет ли тебе там хорошо, - сказала Вера Никандровна.

- На квартире? А почему? Мне ведь не надо ничего особенного.

- Я знаю, - сказала она тише и оглянулась на сына. - Но в этом доме есть нечто особенное.

- Привидения?

- Да, может быть, - ответила она, стараясь усмехнуться.

- Если бы с купцом что-нибудь приключилось недоброе, я еще понимаю. А то - ничего чрезвычайного. Выселили, дом муниципализировали - и все. Мне говорили, он даже где-то у нас на службе. Откуда же взяться привидениям?

Он с улыбкой обернулся на мать и вдруг понял, что она не шутит: все в ней затруднилось - от движений поникших рук и медлительной жизни лица до дыхания. Она повела на него взглядом и увидела, что он ждет.

- За Шубниковым была замужем Лиза, - сказала она.

Смуглость его сделалась как будто темнее, в ней появился зеленовато-оливковый оттенок, он не двигался.

- Ты не спрашивал, поэтому я не говорила, - словно устраняя его упрек, добавила Вера Никандровна.

Он отвернулся, провел тяжеловесно кулаками вдоль полки в обе стороны и так, с раздвинутыми руками, постоял молча.

- У меня вся бумага. Ты отстала, - сказал он.

Она подала ему несколько обложек, он начал обивать нижнюю полку нагнувшись и скрывая лицо. Вдруг он с коротким присвистом втянул сквозь зубы воздух и распрямился.

- Что, и правда заноза? Покажи! - шагнула к нему Вера Никандровна.

- Пустяки, - буркнул он, прикусывая зубами кончик пальца и потом широко размахивая рукой, так, что мать не могла приблизиться.

Он бросил работать и, отойдя к окну, открыл его. Вдалеке звонил трамвай, и угрожающее гудение мотора взбиралось выше и выше, переходя в нетерпеливое вытье и сразу оборвавшись. Обиженное коровье мычание откликнулось трамваю. Стадо начало появляться из-за поворота улицы. Закат уже покрасил тесовые домики, они стали картинными. Пыль вышла над скотом из-за угла, будто коровы несли ее - насквозь зарозовевшую от солнца - на своих рогах.

- Ты говоришь - была, - произнес Кирилл в окно и, не получая ответа, досказал громче: - Была за ним, а теперь?

- Она ушла от него во время войны, - ответила Вера Никандровна.

Он опять умолк и долго смотрел на слободку - как ее домишки сменяли беззаботную розоватость на всполошную красноту и как этот заревный свет, еще горя огнем, уже притушивал все вокруг золистой тенью крадущегося вечера. Довольнее и в то же время просительнее мычал скот, расходясь по воротам и калиткам. Потом все стихло.

- А что же теперь? - спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.

- Я не знаю - что. Она ушла к отцу.

- У нее дети?

- У нее, кажется, один сын.

- Сколько же ему? - спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошел к матери, торопясь отвел ее к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.

- Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?

Он обрушил на нее эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал свое неутоленное желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить все, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, - говорить о таких воодушевленных мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.

Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далекое время только как о Кирилле. А он был еще сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо - почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:

- Что же ты думаешь о ней в конце концов?

- Я думаю, она слишком добра.

- Слабовольна?

- Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.

- Беспредметно? - переспросил он и протестующе дернул плечами. - Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть - мягка?