Алексиада

Император Алексей не имел на уме ничего подобного (и как могло быть иначе?). Взяв в свои руки управление Ромейским государством, он – человек очень энергичный – сразу же окунулся в гущу дел и начал, как бы сказать, с самой сути. С восходом солнца явился он во дворец и, не отряхнув еще пыль сражения, не дав отдыха своему телу, сразу же с головой ушел в заботы о воинах. Брата Исаака, которого он уважал как отца, Алексей посвящал, так же как и мать, во все свои планы: они помогали ему в управлении государственными делами, хотя великого ума и энергии Алексея хватило бы для управления не одним, а многими царствами.

Алексей занялся вопросами, не терпящими отлагательства, и провел остаток дня и всю ночь в заботах о толпах воинов, которые, рассеявшись по Византию, устраивали беспорядки и буйствовали. Он искал средства, чтобы, не вызывая возмущения, ликвидировать беспорядок и на будущее обеспечить безопасность всем гражданам. Боясь дерзости воинов, он особенно опасался, как бы войско, составленное из разноплеменных отрядов, не замыслило против него какое-либо зло.

Кесарь Иоанн Дука желал скорее избавиться от императрицы Марии, чтобы таким образом рассеять разные ложные подозрения. Поэтому он всеми способами старался привлечь к себе патриарха Косьму, просил его принять их сторону и остаться глухим к словам матери Комниных. С другой стороны, {118} делая это «под предлогом Патрокла» [291], он благоразумно советовал императрице Марии потребовать у самодержца грамоту, обеспечивающую безопасность ей самой и ее сыну, и уйти из дворца. Ведь еще раньше, когда император Михаил Дука был свергнут с престола, кесарь проявил заботу о Марии и посоветовал Никифору Вотаниату, наследовавшему престол Михаила, взять ее в жены [292]. Он говорил Никифору, что Мария – чужеземка, у нее нет толпы родственников, которые стали бы докучать императору, неоднократно с похвалой отзывался о ней и много рассказывал о роде и красоте Марии.

А была она высокой и стройной, как кипарис, кожа у нее была бела, как снег, а лицо, не идеально круглой формы, имело оттенок весеннего цветка или розы. Кто из людей мог описать сияние ее очей? Ее поднятые высоко брови были золотистыми, а глаза голубыми. Рука художника нередко воспроизводила краски цветов, которые несут с собой времена года, но чары императрицы, сияние ее красоты, любезность и обаяние ее нрава, казалось, были недоступны ни описанию, ни изображению. Ни Апеллес, ни Фидий [293], ни какой-либо другой скульптор никогда не создавали подобных статуй. Как говорят, голова Горгоны [294] превращала всех смотрящих на нее в камни, всякий же, кто случайно видел или неожиданно встречал императрицу, открывал от изумления рот, в безмолвии оставался стоять на месте, терял способность мыслить и чувствовать. Такой соразмерности членов и частей тела, такого соответствия целого частям, а частей целому никто никогда не видел в человеке. Это была одухотворенная статуя, милая взору людей, любящих прекрасное, или же сама Любовь, облеченная плотью и сошедшая в этот земной мир.

Приводя упомянутые выше доводы, кесарь тронул и увлек душу императора, хотя многие советовали последнему жениться на Евдокии. Об этой Евдокии некоторые распространяли слухи, что она вновь домогалась власти и письмами склоняла на свою сторону Вотаниата в то время, когда тот находился на Дамалисе [295] и добивался императорской власти. Другие же говорили, что она делала это не ради себя, а ради своей дочери Зои Порфирородной. И Евдокия, пожалуй, добилась бы цели, если бы ее стремлению не воспрепятствовал один из ее слуг – евнух Лев Кидониат, который дал ей много дельных советов [296]. Мне, однако, не пристало подробно это расписывать, ведь я испытываю естественное отвращение к клевете и потому оставляю это тем, кто любит описывать подобные вещи. Так вот, кесарь Иоанн, который всяческими способами склонял Никифора к браку, осуществил свой замысел и убедил его же-{119}ниться на императрице Марии (об этом я подробно говорила раньше) [297]. Благодаря этому Иоанн получил право весьма свободно разговаривать с Марией.

События растянулись на несколько дней, ибо Комнины не хотели сразу удалить Марию из дворца, во-первых, потому что пользовались многими ее благодеяниями на всем протяжении ее царствования, во-вторых (и это не менее важно), потому что их связывало с нею двойное родство. В результате возникли многочисленные и разноречивые слухи. Одни воспринимали события так, другие иначе, в зависимости от того, питали они к императрице доброе расположение или ненависть – ведь люди привыкли судить по своему предубеждению, а не в зависимости от истинного положения дел.

Между тем Алексей, пока только один, венчается на царство десницей патриарха Косьмы [298]. Этот святой, исполненный благочестия муж был избран тогда, когда на четвертом году царствования Михаила Дуки, сына Константина, скончался второго августа тринадцатого индикта [299] святейший патриарх Иоанн Ксифилин [300]. То, что императрица не была удостоена императорской короны, еще более испугало Дук, которые настоятельно требовали, чтобы и Ирина была удостоена венца.

Был некий монах по имени Евстратий, по прозвищу Гарида, который жил вблизи Великой божьей церкви и прикидывался человеком благочестивым [301]. Этот монах издавна часто посещал мать Комниных и предрекал ей императорскую власть. Мать Комниных, которая вообще любила монахов, была польщена такими речами, с каждым днем выказывала Евстратию все большее доверие и стремилась посадить его на патриарший престол. Ссылаясь на простодушие и праздность патриарха, она убедила нескольких человек завести с ним речь об отречении и, как будто советуя, уговорить его на этот шаг якобы ради его собственного блага. Однако такой умысел не укрылся от святого мужа; поклявшись, в конце концов, своим собственным именем, он сказал им: «Клянусь Косьмой, я не покину патриаршего престола, если своими руками не возложу на Ирину императорский венец». Вернувшись, эти люди передали его слова госпоже (так уже все ее называли по желанию ее любящего сына – императора). И вот на седьмой день после провозглашения Алексея патриарх Косьма надевает венец и на голову его супруги Ирины.

3. Внешность обеих царственных особ Алексея и Ирины была бесподобной и неподражаемой. Живописец не сумел бы изобразить их, если бы он даже смотрел на этот прообраз красоты, скульптор не привел бы в такую гармонию неодушевленную {120} природу, а знаменитый канон Поликлета [302] показался бы вовсе противоречащим принципам искусства тому, кто сравнил бы с творениями Поликлета эти изваяния природы (я говорю о незадолго до того увенчанных самодержцах). Алексей был не слишком высок, и размах его плеч вполне соответствовал росту. Стоя, он не производил потрясающего впечатления на окружающих, но когда он, грозно сверкая глазами, сидел на императорском троне, то был подобен молнии: такое всепобеждающее сияние исходило от его лица и от всего тела. Дугой изгибались его черные брови, из-под которых глаза глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица, благородная линия щек, на которые набегал румянец, одновременно пугали и ободряли людей. Широкие плечи, крепкие руки, выпуклая грудь – весь его героический облик вселял в большинство людей восторг и изумление. В этом муже сочетались красота, изящество, достоинство и непревзойденное величие. Если же он вступал в беседу, то казалось, что его устами говорит пламенный оратор Демосфен [303]. Потоком доводов он увлекал слух и душу, был великолепен и необорим в речах, так же как и в бою, одинаково умел метать копье и очаровывать слушателей.