Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.

Еще до войны было известно, что турки, на случай разрыва, сильно рассчитывают на восстание в пределах Кавказа. Восстание это, по их плану, должно было задержать на месте и занять большую половину кавказской армии. Этим путем облегчались наступательные действия турецких войск в Малой Азии, чем турецкое правительство надеялось воспользоваться в виде противовеса успехам нашего оружия на Дунае и в Балканах. Известно, в какой мере приведенные рассказы оказались верными. Едва началась война, как беспорядки возникли в Видинском округе; неудачные действия, дозволившие туркам занять Сухум и утвердиться в части нашего черноморского побережья, послужили поводом к восстанию в Абхазии. Значительная часть нашей кавказской армии действительно должна быть отдалена от главного театра войны; на всех пунктах мы оказались слабы, чтобы наступательно действовать против неприятеля. Обстоятельства вынудили нас пока занять оборонительное положение, а между тем, победа и движение вперед необходимы здесь как воздух. Понятно теперь то чувство, с каким: мы ждали подкрепление... В разнохарактерном, плохо сколоченном наружной связью населении Кавказа легко обнаруживается то, что обыкновенно считается отличительной чертой азиатцев: население всегда на той стороне, на которой в данную минуту находится видимая сила. В годы мира, к сожалению, мы не успели создать в этом населении другие, более нравственные и сочувственные к нам отношения. По господствующему в здешних административных сферах мнению, на эго мало и столетия; быть может, для этого необходимо еще кое-что; но говорить об этом в настоящее время не совсем удобно...

В армии Мухтара-паши находится старший сын Шамиля, Казы-Магома, живший после смерти бывшего имама в Константинополе и получавший от нашего правительства пенсию в 6000 р. Казы-Магома прибыл, говорят, с тысячью всадниками, набранными из выселенных с Кавказа горцев. В том же гостеприимном лагере Мухтара-паши имеются, говорят, два иностранных легиона, которые здесь называются «венгерскими», но в состав которых входят не одни венгерцы: тут слышно много англичан и польских эмигрантов. Присутствие этих элементов в армии Мухтара-паши сказывается не только в чисто военном отношении, но и в таких явлениях, как посылка эмиссаров в наши пределы. Мало того, иностранцы, прислуживающие туркам, пустились уж на совсем нелепую попытку — ни более, ни менее, как на попытку вызвать беспорядки в нашей армии посредством прокламаций. Прокламации, сколько известно, появились во время нашей саганлугской экспедиции, когда началась усиленная бомбардировка Карса. Невежественные, полуграмотные авторы воззваниями приглашали русских соединиться с турками для борьбы против «ретроградного» русского правительства под знаменем «радикального» султана! Само собой разумеется, что подобные прокламации могли встретить только смех, даже не негодование, всех, кто имел случай их прочесть. Наша армия, та молодежь, которая наполняет ее ряды, отважно жертвуя своей кровью за Отечество, по отзывам даже самых старых служилых, сильно опасавшихся за дух и дисциплину новых молодых войск, не раз уж имела случай наглядно доказать, что она не только ни в чем: не уступает старой армии, но во многом даже превосходит ее. Что же, кроме колкой насмешки или сожаления, могут возбуждать подобные выходки эмиграции, очевидно, все еще ничему не научившейся и ничего не забывшей?! Эти выходки могут оказаться пригодными только тем элементам нашего общества, которые решаются создавать свое личное благополучие на проповеди разлада, недоверия, на полном отсутствии любви к человеку и веры в его добрые качества. Как бы ни было, дорога к Александрополю, т.е. главный путь в тылу нашей армии, представляет теперь совершенно иной вид, нежели два месяца, даже месяц назад. Правда, движение по ней в настоящее время даже более сильное, чем прежде, — точно наша старая широкая почтовая дорога, но зато мер к охране сообщения принимается больше, самая свобода сообщения становится с каждым днем труднее...

II

Дорогой в Александрополь, не доходя Кизилчихчаха, мы встретили отряд пехоты, шедший со всеми военными предосторожностями, даже с цепью по бокам, точно в виду неприятеля. Это был лучший признак, что тыл нашего отряда, даже в виду александропольской крепости, не считается безопасным: расставленные через каждые три версты, и даже чаще, казачьи пикеты дополняли это впечатление. Тем не менее, мы ехали одни, нисколько не помышляя ни о турках, ни о разбойничьих шайках карапапахов или куртин. Чтоб скоротать незаметно время, мы оглашали воздух Малой Азии никогда неслыханными в ней мотивами современных опер, что не раз заставляло встречных конных армян и арбщиков открывать «рот изумления» и провожать нас выпученными глазами.

— Двадцать два года назад, быть может, слышались здесь те же звуки, — заметил я г-ну Уиллеру.

— Нет, — справедливо возразил он, — в эпоху крымской войны этих опер не существовало.

Встречный отряд пехоты состоял из совсем новеньких людей. Все на них, начиная от мундира и кончая молодыми, бойкими лицами, веяло свежестью и здоровьем. Это были молодые солдаты, поступившие на службу только в последний призыв. Они шли теперь, обучившись военному делу, на укомплектование поредевших батальонов гренадерской дивизии. Еще раньше пришли в Кюрюк-Дара маршевые эскадроны драгунских полков. На душе легче становилось — необходимой нам силы прибывало!

Солдаты шли весело, не вразброд, как часто бывает на марше, а сохраняя ряды. Здороваясь и поздравляя с приходом, я, шутя, сказал, чтоб спешили; не ко турок удерет.

— Ничего, нагоним! — смеялись они в ответ.

Это был цвет нашего народа! Красивые, здоровые, веселые, с добрыми, умными глазами, они одним видом своим говорили, какая могучая сила скрыта в этом народе и в выделенной им из себя повой, преобразованной армии. Где эти наши алармисты? Пусть откроют глаза, если у них есть честь и сердце, и уразумеют хотя бы теперь, к какому народу они имеют счастье принадлежать, насколько основательны те страхи, которые порождали у нас в последние годы столько недоразумений! Кто имел случай часто сталкиваться с нашим: солдатом, тот, поистине, будет поражен той осмысленностыо, тем сознанием долга, которые сквозят в их разговоре, в поступках. После Зевина и, особенно, после отступления от Карса, лица солдат несколько приуныли. Но, помню, получена была депеша о взятии Никополя на Дунае; я подошел к группе свободных от службы солдат и сообщил им приятную весть. Нужно было видеть, как они обрадовались, как составили около меня кружок, как расспрашивали они о переходе наших через Дунай, где находится государь.

— Теперь за нами очередь, братцы!

— Уж поведут, так не вырвется!..

— Что он, как крот, в земле роется... Нет, ты в поле, на чистоту выходи...

Так рассуждали солдаты, намекая, что турки не могут разбить лагеря, не окопавшись завалами и не соорудив целых бастионов вокруг.

В Александрополь мы приехали около полудня, чуть не вернувшись назад, когда до цели нашего путешествия оставалось не более шести верст. Дело в том, что со стороны Башкадыклара, где находился наш авангардный лагерь, послышалась канонада. С возвышенности мы заметили даже турецкую батарею, вырытую на склоне горы Аладжа и стрелявшую залпами. Одну минуту казалось, что турки затеяли что-то против нашего авангарда, быть может с тем, чтоб оттеснить его и прорваться к нашей границе через Ани, где находятся интересные развалины древней столицы Армении, одного из древнейших в мире христианских городов. Мы остановились в тяжком сомнении, прислушиваясь к пальбе. Упустить сражение было бы непростительно, но и вернуться напрасно назад, по страшной жаре, не хотелось. Канонада стала стихать, и мы решились добраться до Александрополя.

Этот грязный, отвратительный городишко, очень похожий, благодаря своим земляным, плоским крышам, на опустошенный пожаром поселок, рисовался в воображении нашем в виде какой-то столицы — так лагерная и бивуачная жизнь, беспрерывные переходы, отсутствие даже намека на оседлость опостылели нам, кабинетным людям, не умеющим даже писать и спокойно мыслить без известного комфорта человеческой обстановки. Александрополь быстро и без особых усилий рассеял, однако, наши иллюзии и воспоминания об удобствах городской жизни. Этот город создан для того, чтоб раздражать нервы! Никто в нем ничего не знает из того, что следует знать, а если кто и даст вам какое-нибудь трудно понимаемое указание, то непременно напутает или просто солжет. Большинство жителей играет роль глухих, и часто нужно выбранить или заплатить, чтоб добиться ответа. Приветливости, услужливости, гостеприимства — нет и следа; вся задача, все помыслы господствующего здесь армянского населения заключаются, кажется, только в том, как бы вас обобрать как можно больше и безответственнее. Решительно следует удивляться страданиям, которые должны испытывать офицеры и семейства здешних военных, обреченные прозябать в этой армянской яме. Две или три несчастные, грязные гостиницы Александрополя были битком набиты. Многие офицеры, пользуясь близостью, ездят сюда на день, на два из лагеря; сверх того, теперь усилился проезд офицеров, едущих пополнить значительную убыль в нашем отряде; в числе этих новых членов нашей военной семьи находятся и офицеры, командированные из гвардейских полков. Мы встретили фургон, наполненный офицерами, белые портупеи которых ясно изобличали, кто они такие. Нечего было и пытаться найти место в гостинице — там располагались и спали даже на бильярде. Мы заехали, поэтому, к доброму знакомому из управления осадной артиллерии и нашли радушный прием в комнате, служившей одновременно и квартирой, и канцелярией.