Люди советской тюрьмы

— Нет, дядя Миша! Нет, — всхлипывая ответил он.

— Отчего же ты плачешь?

— Мне стыдно и… гадко… Я не знаю, как сказать… Следователь надел на меня наручники и….

Из малосвязных и сбивчивых слов мальчика я понял, что его следователь, лейтенант Крылов, оказался гомосексуалистом.

— Только вы, дядя Миша, в камере… про это… никому не говорите, — просил меня Женя.

— Надо сказать старосте, — возразил я.

— Пожалуйста… Не надо!

— А если Крылов еще раз тебя вызовет на допрос?… В тюрьме староста — наша единственная защита. Кроме него, тебе никто не поможет…

К происшествию с Женей Федор Гак отнесся без особого удивления и возмущения. Выслушав меня, он брезгливо чвыркнул слюной сквозь зубы в угол и сказал:

— Вот кобель гепеушный… Конешно и среди урок это бывает, но редко. Этим больше шпанка занимается.

— Помочь мальчику надо. Всей камерой за него вступиться. Требовать ему другого следователя, — предложил я.

— Зачем камеру в это грязное дело впутывать? Я и один до Крылова достану. У меня рука дли-и-инная.

Он искоса взглянул на Женю вздохнул и просипел, понижая до шепота свой баритон:

— Ох, и погано ему будет в концентрашке. Там у вохровцев кобелей много. И четвероногих и двуногих.

Помолчав немного, он добавил:

— Хотя до концентрашки ему не доехать. Тут ему вышку сотворят.

— Неужели они могут ребенка расстрелять? — недоверчиво спросил я.

— Липачей советская власть не любит. За липовую монету гепеушники всегда шлепают, — произнес он жестокие и безнадежные слова, слегка повысив при этом голос.

Женя услышал их, и лицо его сразу стало белым. Румянец быстро сошел с лица мальчика и даже губы его побелели. Я подошел к нему, завел было успокоительный разговор, но Женя молчал и отворачивался…

На вечерней поверке Федор сказал дежурному по тюремному корпусу:

— Передай следователю Крылову, чтобы он этого пацана Женьку больше не трогал. А тронет, так я прикажу уркам на воле, чтоб они его, кобеля гепеушного, пришили.

Дежурный, пожав плечами, обещал передать по назначению требование старосты…

Весь вечер Женя молчал и грустил. На мои вопросы он попрежнему отвечал ласково, но коротко и односложно.

Камера в этот вечер улеглась спать раньше обычного. Был канун понедельника и заключенные ожидали после воскресного отдыха следователей более частых вызовов на допросы, чем в другие ночи недели.

Задремал и я, но сквозь сон услышал шепот Жени:

— Дядя Миша! Вы спите?

— Дремлю, Женя. А что?

— Это правда… что меня… убьют?.. Сон мгновенно отлетел куда-то далеко. Я приподнялся на локте. Из угла камеры на меня глядело совершенно белое лицо мальчика с нервно дрожащими губами и глазами, полными ужаса. Переступая через храпевших на матрасах людей, я поспешно направился к нему; сел с ним рядом и обнял его за плечи. Они тряслись, как в приступе лихорадки. Мальчик прижался ко мне и повторил тоскливо:

— Меня убьют?… Правда?…

Собирая воедино свои разбегающиеся мысли, я попробовал говорить с ним спокойным тоном и, по возможности, убедительнее.

— Видишь ли, Женя, я думаю, что тебя, все-таки, не расстреляют. Ведь ты — несовершеннолетний! Мне кажется, что тебя отправят в концлагерь для детей. И срок дадут небольшой. Ты не такой уж важный преступник.

Говоря так и разжигая в душе и сердце Жени жажду жизни и надежду на спасение от гибели, я совершал подлость, и мысленно называл себя за это свиньей. Тон и слова мои были фальшивы, и мальчик чутьем понял их фальшь. Он прошептал печально и безнадежно:

— Значит, это… правда…

Что мне было делать? Продолжать успокаивать Женю? Внушить ему, что его не убьют? А дальше что?

Мне представилась жуткая в своей реальности картина:

Темными коридорами Женю ведут на расстрел. До последней минуты он не верит в неизбежность казни, надеется и хочет жить… Залитая кровью комендантская камера. Трупы на полу. Энкаведист вынимает из кобуры наган и мальчик, наконец, поняв, что это смерть, с рыданиями падает ему в ноги. Он целует пятнистые сапоги палача и своими длинными ресницами сметает с них пыль… Он молит о пощаде…

Эта картина была до того реальной и жуткой, что я невольно застонал. В тот же миг в мой мозг вошла мысль жестокая, но необходимая для нас обоих:

"Не лучше-ли сказать ему всю правду? Подготовить его к смерти. Добиться, чтобы он умер без страха, как мужчина".

Дальнейшие мои слова были продолжением этой мысли:

— Вот что, Женя, — говорил я вполголоса, стараясь не разбудить спавших, которые; могли бы нам помешать, — может случиться и так, что тебя приговорят к смерти. Но ведь никто из нас от нее не застрахован. Каждый человек в конце концов умирает, один раньше, другой позже. Умереть от пули совсем не страшно и не больно. Всего лишь один миг и человек засыпает, чтобы больше не проснуться. Только и всего! Это куда лучше, чем смерть от болезни, голода или ранения. Подумай об этом серьезно и ты поймешь… Старые и очень умные люди говорят и пишут, что мир, в котором мы живем, не единственный во вселенной, что это лишь временное местопребывание наших душ. Есть иной мир, где встречаются души, близкие одна другой и покинувшие нашу землю… Твоя мама, вероятно, тоже тебе об этом говорила?

— Да-да! Говорила, — шепотом подтвердил он.

— Вас учили в школе, — продолжал я, — что в природе ничто не исчезает и вновь не появляется. Следовательно, если материя не может совершенно исчезнуть, то душа, тем более, вечна. Ведь так? И разве ты не хочешь поскорее встретиться в ином мире с папой и мамой?

— О, как бы я хотел их там встретить! — вырвалось у мальчика.

— Это будет, если ты сумеешь достойно и без страха покинуть нашу землю в момент, предназначенный тебе для этого Богом и судьбой. Чем ты хуже других людей? В минуту смерти будь мужчиной, Женя. Ведь ты родился на Северном Кавказе, а люди здесь всегда умели умирать…

Наша беседа затянулась до рассвета. К концу ее мальчик немного успокоился…

В таком духе я говорил с ним каждый день. Приводил примеры достойного поведения героев перед лицом смерти, смешивал воедино религию и материализм, рассказывал боевые эпизоды гражданской войны и борьбы горцев Кавказа против большевиков, вспоминал подходящие выдержки из Библии и истории России. Я никогда не обладал ораторскими способностями, но теперь старался говорить красноречиво, убедительно и понятно для мальчика. Это было тяжело и порою просто невыносимо, но еще невыносимее представлялась мне мысленно картина: красивый, стройный мальчик, ползающий в ногах у энкаведиста и целующий его пыльные сапоги!

Заключенные помогали мне беседовать с Женей и в один голос поддерживали все мои рассуждения. Они и, прежде всех, Федор Гак быстро поняли, для чего я это делаю.

Федор внимательно слушал наши беседы и сипел лростуженно:

— Ты, Женька, дядю Мишу слушай и ему верь! Вот я, старый уркач, старше его вдвое, а верю…

За две недели мне удалось добиться кое-каких успехов. Ужас исчез из глаз Жени и о возможности расстрела он теперь говорил и думал спокойнее. Наш староста тоже одержал победу, непосредственно касавшуюся мальчика. На ночные допросы Женю больше не вызывали. Видимо, лейтенант Крылов имел некоторое представление о длине рук Федора.

После полуночи со скрипом открылась дверь камеры и на пороге выросла фигура дежурного по корпусу. Он держал в руке лист бумаги.

С матрасов приподнялись головы заключенных и глаза их напряженно и тревожно впились в этот лист. Каждому из нас он был слишком хорошо знаком. По таким бумажкам вызывали на ночные допросы, на конвейер пыток НКВД.

Дежурный пошарил в списке глазами и произнес вполголоса:

— Степанов Евгений! Выходи!

Федор злобно-недовольным баритоном просипел:

— Не унялся Крылов! Опять в пацана въедается… На допрос, что-ли?

— Нет! — отрицательно покачал головой энкаведист и уронил тяжелые и страшные слова:

— Без вещей!

Сердце мое на секунду остановилось. Его, как бы, мгновенно сжала и отпустила чья-то очень холодная рука.