Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий

И все эти обходы тем легче было устраивать, что по существу говоря не было никаких тюремных правил и инструкции, не было чего-либо подобного единой власти, не было никакого порядка. В тюрьме распоряжались все и никто, и власть в распыленном состоянии оказывалась у того в руках, кто имел сильнее поддержку в МЧК, в ВЧК или же в каком либо ином подобном же учреждении.

Во главе тюрьмы стоял комендант, но рядом с ним был и комиссар, его помощник; не меньшее значение имел и председатель коммунистической ячейки; мог распоряжаться и распоряжался иногда пресерьезно начальник военного караула. А затем шли бесчисленные помощники коменданта, заведующие корпусами, старшие отделенные… Все они собирали мзду, все пользовались «безгрешными» и грешными доходами с арестантского котла, все должны были поэтому делать всяческие поблажки отдельным категориям арестованных, работающим возле источников дохода, и приобретать репутацию «боевых» чекистов за счет утеснения среднего ничем не выдающегося арестанта, за счет интеллигента и тем более за счет титулованных, ни не состоятельных представителей старого режима. Паническое настроение среди последних вполне объяснялось бесконечными расстрелами, унижениями и оскорблениями, которые они перенесли, и переносили, а полное отсутствие товарищества в их среде и их дряблость, делали из них великолепный материал для лихих набегов боевого начальства.

Среди всей этой плеяды высшего начальства отличались комендант Ляхин, его помощник Каринкевич и председатель Комячейки безграмотный (буквально) Линкевич.

Безвольный, неинтеллигентный, грубый, но по-видимому не вор, Ляхин проявлял свое присутствие в тюрьме только набегами на «губернаторскую» камеру, где неумно издевался над обалдевшими от страха бывшими администраторами, да еще усердным поощрением внутреннего шпионажа и предательства. У него была целая свора разбросанных по всем коридорам негодяев, которые всяческими доносами на соседей, неизменно заканчивавшимися клятвами в верности советскому строю, искупали свои, по большей части, уголовные преступления, за которые по практике трибуналов полагалось: «к стенке». И не было случая, чтобы эта служба Ляхиным не оценивалась и не оплачивалась рядом льгот как в тюрьме, так и на суде.

 Неорганизованная, запуганная — ведь это был только второй год существования Советской власти — масса в тюрьме не предпринимала никаких мер для борьбы с этим злом. Все эти доносчики называли себя коммунистами и зачастую принимались в члены Комячейки служащих (один из них даже очутился ее председателем) и, ничуть не стесняясь своего ремесла, легко шантажировали окружающую массу, получая от нее «и печеным и вареным» лишь бы только чего не выдумали и не донесли. И сколько расстреляно людей ни в чем неповинных, лишь по доносу этих мерзавцев!

Из того весеннего периода, в который я попал в Бутырки, мне хочется привести несколько примеров.

Вот мусульманин Даянов. Он был каким то комиссаром по мусульманским делам. Арестовали его за чрезмерные поборы со своих единоверцев, за обыски и конфискации по подложным ордерам и за другие подобные художества. А вот его приятель и конкурент по доносам, который в конце концов и подвел его под расстрел, донской казак Бортников. Он арестован был не то в Орше, не то в Смоленске, где в пьяном виде подстрелил товарища, бегал по городу с криками «бей жидов, спасай Россию». Являлся в арестное помещение и требовал выдачи ему «для забавы» двух арестованных девушек. Обвинительный акт глухо умалчивал о том, были ли ему выданы девушки и что он с ними сделал, но, в конце концов, его на следующий день арестовали и привезли в Москву.

Это было грубое животное 22–25 лет, которое сразу смекнуло, что, играя на слабой струнке Ляхина и вообще всей власти, можно выпутаться. И начал он строчить безграмотные доносы на «политических» на «князей и графов», напирая на свою преданность рабоче-крестьянской власти и на свое крестьянское происхождение. И как ни примитивно грубо и явно вымышлены были его доносы, как ни был скомпрометирован он своим лозунгом «бей жидов и проч.», он все же оказался прав. Трибунал приговорил его к расстрелу, но приговор по ходатайству коменданта был приостановлен исполнением; грубо просимулировав припадок падучей, он без заключения врачей, был переведен комендантом в лечебницу, откуда и бежал.

Несомненно, этот «преданный слуга Советской власти и коммунист до гроба» (так подписывал он свои доносы) и по днесь преуспевает в качестве такового где-нибудь в провинции и усердно насаждает коммунизм в боевых органах власти. Кроме выдачи своего конкурента Даянова, он способствовал составлению того ужасного списка контрреволюционеров, который при первом случае применения массового террора был ликвидирован расстрелом.

К сожалению, в Бутырской тюрьме и в других канцеляриях чеки из-за хаоса и беспорядка никогда не удастся узнать досконально, сколько невинных жизней выменял Бортников на свою.

Вот в эту то тюрьму, представляющую наверху сложный клубок сплетен, интриг, воровства, взаимного подсиживания и самодурства и море страданий, унижений, предательства, наушничества, запуганности внизу, в арестантской массе, влилась свежая организующая струя.

В конце марта 1919 г. и начале апреля в тюрьме появились компактной массой в 150–200 чел. Социалисты- С.-Р. и меньшевики, на которых тогда обрушился всей своей тяжестью аппарат чеки. До тех пор социалисты попадались среди арестованных отдельными единицами, по случайно выхваченным делам, и обычно после 2–3 месяцев сидении без последствия освобождались. На этот раз и количество арестованных и объем арестов и тон советской прессы ясно говорили, что начат организованный поход власти против социалистических партий, как таковых, с целью разрушения их организаций. Было очевидно, что отныне категория арестантов-социалистов становится постоянной. Началась тяжелая и мучительная, глухая борьба с обструкциями, голодовками, скандалами и проч. давно знакомыми средствами…

 Огромному большинству по годам царизма — знакомая картина.

В мою задачу не входит описание всех перипетий этой поистине мучительной борьбы, всех ее этапов, всего поведения властей, переходивших от стрельбы по камерам социалистов, избиения отдельных заключенных и массовых избиений к системе развозов по провинциальным тюрьмам, рассеивания социалистов по окраинам. Не буду останавливаться и на зубатовских попытках приручения социалистов путем предоставления этой категории арестованных всяческих льгот и преимуществ, вплоть до временного устроения в тюрьме того «социалистического Эдема», который с такой гордостью описывал в 1921 году Мещеряков в «Правде». Все это очень интересная и поучительная история, которая нуждается в самостоятельном описании.

Я хочу остановиться только на одном эпизоде, который необходимо дополняет общую картину настроений и атмосферы в тюрьме.

Ввиду начала распространения эпидемий (испанка, желудочные заболевания, надвигающийся сыпняк) несколько коридоров были отведены под карантин, куда сажали на две недели всех вновь поступающих. Это само по себе разумное мероприятие в хаосе и развале, царивших в тюрьме, превращалось в очень мучительное осложнение для долгосрочных сидельцев. Достаточно быть вызванным на допрос «с вещами по городу» — таков был технический термин, — чтобы попасть в карантин. А в карантине грязь и неустроенность достигали гомерических размеров, так как никто из арестованных особенно не заботился о содержании в порядке помещения, в котором предстоит провести лишь две недели. Да и что можно было сделать когда скученность при бесконечных массовых арестах в карантине переходила все пределы.

Состав заключенных был наиболее пестрый и наиболее неорганизованный, количество «преданных коммунистов» было там всегда самое внушительное, администрация наиболее грубая обворовывавшая арестованных, кашица и баланда наиболее жидкие, а недовес пайка хлеба самый откровенный. Если в тюрьме жилось плохо, то в карантине был настоящий ад.