Папство и крестовые походы

Это была довольно односторонняя теория, отражавшая рост националистических настроений, которые захлестнули после франко-прусской войны 1870—1871 гг. французскую (равно, как и немецкую) историческую литературу: отсюда вытекало стремление Риана «обвинить» Германию в перемене направления четвертого крестового похода и в захвате Константинополя. Ярко националистическая окраска теории «германской интриги» сочеталась у Риана еще с одной тенденцией. Он всячески старался обелить папу Иннокентия III, подчеркнуть якобы отрицательное отношение главы католической церкви к походу крестоносцев на Константинополь. Эту сторону взглядов Риана также нетрудно понять, если учесть, что он был усердным католиком, к тому же аристократом, а, как известно, в дворянско-аристократических кругах Франции после разгрома версальцами Парижской коммуны усилилась тяга к сближению с Ватиканом.

В конце XIX — начале XX в. вышли в свет исследования немецкого историка В. Нордена, посвященные четвертому крестовому походу и отношениям папства с Византией [58]. Идеолог германского империализма Норден решительно отверг обвинения, предъявленные штауфенской Германии Рианом и примкнувшими к нему учеными (Э. Пирс и Э. Бушэ). В отличие от этих исследователей, Норден утверждал, что если штауфенская Германия и участвовала в событиях 1202—1204 гг., то лишь наряду с другими силами Запада — Венецией и пр. Четвертый крестовый поход, доказывал он, был исторической попыткой разрешить вековой спор Запада с Византией. Германия при этом отстаивала только свои интересы, и потому в отклонении пути крестоносцев к Константинополю нельзя видеть реализацию одних лишь германских планов. По мнению Нордена, этот поворот произошел в результате совпадения издавна укоренившейся вражды Запада к Византии с отдельными случайными обстоятельствами, например с тем, что во время похода к крестоносцам обратился за помощью византийский царевич Алексей. Таким образом, в захвате Константинополя Германия повинна ничуть не больше, чем любой другой участник похода, — таков, в сущности, вывод Нордена.

Политическая подоплека построения немецкого историка (при несомненной правильности некоторых его соображений) довольно прозрачна: ее суть — в своеобразном историческом оправдании колонизаторской политики кайзеровской, империалистической Германии в Малой Азии. Концепция Нордена в целом была продиктована желанием ослабить впечатление, созданное в свое время Рианом, об исключительной и чуть ли не определяющей роли средневековой Германии в захвате Константинополя в 1204 г. Германия, как бы говорил Норден, была только одним из партнеров по захвату Византии, она выступала лишь в числе других западноевропейских государств.

Возьмем еще один пример. В 60—70-х годах в исторической литературе получила хождение «теория венецианской измены». Ее сторонники полагали, что отказ от крестового похода на Египет был целиком делом рук коварных венецианцев. В 1202 г. Венеция якобы вступила в соглашение с мусульманами: за деньги и торговые льготы, полученные от египетского султана, она продала ему «святое дело» — взялась задержать крестоносцев и направить их в сторону от Египта. Эта теория, — надо заметить, что ее приверженцы, наряду с ошибочными, высказали немало и справедливых положений, — вызвала решительный отпор у некоторых, главным образом французских, ученых. Резкую отповедь первому защитнику «теории венецианской измены» — Л. Мас-Латри дал еще в 1873 г. Н. де Вайи, издатель и комментатор записок Жоффруа Виллардуэна. Он категорически отклонил мнение Мас-Латри о «венецианской измене» и даже обвинил своего ученого коллегу в научном легкомыслии (в результате позднейших исследований, особенно француза Г. Ганото, действительно было установлено, что никакого договора с Египтом в 1202 г. Венеция не заключала, и в этом смысле теория «венецианской измены» не имела под собой фактических оснований). Н. де Вайи встал на защиту той схемы событий, которую за 600 лет до этого нарисовал Виллардуэн, — «теории случайностей», как назвал ее Риан. И опять-таки в данном случае позиция исследователя (Н. до Вайи) определялась отнюдь не одними чисто научными соображениями, не только материалом документов. Дело в том, что, как ни расценивать степень достоверности сочинения маршала Шампанского «Завоевание Константинополя» [59], но объективно картина, нарисованная в его записках, является завуалированным оправданием захвата Константинополя крестоносцами, главную массу которых составляли французские сеньоры и рыцари. Вот почему Н. де Вайи, а позднее Ж. Тессье и другие ученые — защитники колониальной экспансии Франции — так отстаивали схему Виллардуэна. Один из них — Ж. Бедье — открыто заявил, что упреки Виллардуэну в недостоверности и преднамеренном извращении событий он рассматривает как обвинение в империализме, направленное против внешней политики Франции XX в. [60] Недаром в новейшее время Э. Фараль, Ш. Диль, Л. Брейе вновь возродили взгляды Виллардуэна и вслед за ним стали объяснять зигзаги в истории крестоносного предприятия начала XIII в. серией случайностей.

В этой связи мы хотели бы обратить внимание читателя на ложную тенденцию, характерную для сочинений большинства западных исследователей истории крестовых походов и папства — от сравнительно старых до новейших (Дж. Л. Ла Монт, Дж. Клэйтон, Э. Смит, Е. Тилльман и др.): почти все они, подобно Риану, стараются доказать невиновность Иннокентия III в захвате крестоносцами Константинополя и других христианских городов [61].

Некоторые зарубежные историки наших дней, изучающие крестовые походы, часто становятся на путь безудержного восхваления западного воинства, участвовавшего в захвате Константинополя. И, к сожалению, даже те из них, которые находят в себе достаточно добросовестности, чтобы квалифицировать взятие византийской столицы в 1204 г. как «акт международного разбоя», — даже и они, подобно французскому исследователю Р. Груссэ [62], считают возможным изображать захват Византии в эпических тонах и чуть ли не в виде некоего героического подвига западных народов. Конечно, такой необъективный подход к вопросу только препятствует его всестороннему разрешению. А между тем, историки, собственно, и до настоящего времени не пришли к полному и окончательному согласию в отношении четвертого крестового похода: они снова и снова подвергают обсуждению показания современников, привлекают ранее не использовавшиеся (или использовавшиеся недостаточно) источники, самым пристальным образом пересматривают свидетельства старинных документов. Только за последние 20 лет вышло в свет более десятка специальных исследований и общих трудов ряда зарубежных ученых, в которых затрагиваются спорные вопросы истории четвертого крестового похода. На эту тему писали буржуазные историки Запада (А. Грегуар [63], Ш. Диль [64], Ж. Лоньон [65], П. Топпинг [66], А. Фролов [67], А. Ваас [68]). Загадка четвертого крестового похода привлекла внимание и ученых народно-демократических стран — Болгарии (Б. Примов [69], П. Петров [70]) и Румынии (Э. Франчес [71]).

Проблема четвертого крестового похода изучается и советскими историками. Основные события его теперь установлены с достаточной полнотой.

Теократическая политика Иннокентия III и начало подготовки четвертого крестового похода. Инициатором четвертого крестового похода выступил римский папа Иннокентий III (1198—1216). Его понтификат (правление) знаменует собой важный этап в истории папства. В это время оно достигло большого могущества. Выходец из влиятельной графской фамилии Сеньи, Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет; он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии. Но выбор седовласых кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся церковным и крупным политическим деятелем своего времени. Часто его ставят в один ряд с Григорием VII. Это — не совсем верно: хотя различия в характере деятельности того и другого и не были слишком велики, все же ставить между ними знак равенства нельзя. В отличие от убежденного цезарепаписта Григория VII, Иннокентий III не обладал строго последовательными теократическими взглядами. Он не раз высказывался в том смысле, что задачи «наместника божьего» на земле лежат исключительно в религиозной сфере. На словах, по крайней мере, Иннокентий III не выражал особой приверженности идее универсалистской папской монархии, считая, что римский первосвященник должен обладать всей полнотой власти в церковных делах и не вторгаться в прерогативы светских правителей — дабы не смешивать светской власти с духовной. Однако это было только на словах.