Государственная дума и февральская 1917 года революция

Михаил Владимирович подошел к аппарату, и я услышал теперь уже ровный, спокойный голос:

"С добрым утром, ваше сиятельство." Но тут он вдруг быстро, не отнимая трубки от уха, повернулся ко мне лицом, и по его широко открытым глазам я понял, что происходит что?то недоброе.

Резким движением Михаил Владимирович повесил, почти бросил, телефонную трубку на аппарат, и я услышал уже другой голос:

"Нет, вы не можете себе представить, что сейчас заявил мне этот председатель совета министров: "Очень прошу вас, Михаил Владимирович, более ни с чем ко мне не обращаться. Я больше не министр, я подал в отставку." С этими словами Михаил Владимирович грузно опустился на стоящее в углу кресло и закрыл лицо обеими руками.

Настала тишина, и я услышал почти шепот:

"Боже мой, какой ужас!.. Без власти... Анархия... Кровь..." И первый раз я увидел на лице Михаила Владимировича слезы. Он тихо плакал.

Быстро встал, провел рукой по лицу, как бы стряхнув с себя этим жестом минутную слабость, и, взяв меня за руки, притянул к себе и прошептал:

"Нет, нет, все это еще ничего... Все можно перенести, но меня мучает одно, и эта проклятая мысль гвоздем засела в мою голову. Скажите мне скорее, неужели я не сделал всего, что от меня зависит, чтобы предотвратить этот кошмар? Этот ужас! Ведь это гибель России." Как мог, я старался успокоить Михаила Владимировича и делал это от чистого сердца, ибо в течение трех с лишком лет я видел собственными глазами бескорыстную, неустанную борьбу за правду, безгранично честную, глубокопатриотическую деятельность Председателя Г. Думы.

4

"Идемте скорее в Думу, - услышал я снова спокойный голос Михаила Владимировича, - быть может, еще можно что сделать. Надо спешить." С этими словами мы вышли в переднюю. Как бы забыв что?то важное, Михаил Владимирович быстро вернулся обратно, подошел к иконе и, как глубоковерующий человек, опустился на колени и трижды перекрестился.

Мы вышли. Шли пешком. Слышался какой?то отдаленный гул. Щелкали одиночные выстрелы.

Честность, правдивость и безграничная доброта - вот отличительные черты покойного Председателя Г. Думы. За эту правду его многие ненавидели, но вместе с тем и боялись. Я утверждаю, что за время моего секретарствования не было случая, чтобы ко?гда?нибудь хоть кто?либо из министров осмелился отказать М.В.

Родзянко в его просьбе. А писал и просил он очень много. Не для себя, не ради близких, а для всех тех, кто только к нему ни обращался. Каждый день к нему на прием являлись десятками люди всех сословий и состояний с самыми разнообразными просьбами. Почти всех принимал Михаил Владимирович лично, выслушивал, для каждого находил доброе, ласковое слово, а затем отсылал ко мне с кратким приказанием: "Выслушайте подробно и напишите соответствующему министру".

Бывали случаи, когда я, усумнившись в личности просителя, докладывал об этом Михаилу Владимировичу, и всегда он мне говорил:

"Какой вы злой человек. Всегда вы стремитесь найти в человеке что?нибудь отрицательное. Помните одно: пусть я лучше помогу десяти недостойным, чем лишу этой помощи одного несчастного." "Я калиф на час, - говорил он часто последнее время, - надо пользоваться, пока я у власти. Бог знает, быть может меня завтра сошлют в Сибирь или повесят, а пока я цел - я должен помогать ближним." Все же я довольно часто, памятуя, что отказа в просьбе Михаила Владимировича быть не может, кривил душой и никому никаких писем не посылал, и на этой почве мы неоднократно ссорились с Михаилом Владимировичем.

Последнее время часто приходилось слышать и читать о том, что правительство боялось Г. Думы. Это утверждение не совсем точно: правительство абсолютно не считалось с Думой как таковой, оно презирало это, мешавшее им разваливать государство, учреждение, но оно боялось ее Председателя, ибо все твердо знали и не раз в этом убеждались, что Михаил Владимирович Родзянко на компромиссы не пойдет, он не остановится ни перед чем и ради правды и справедливости пригвоздит к позорному столбу всякого, безотносительно его положения и влияния, кто осме? лится посягнуть на честь и достоинство или благополучие родины.

Помню характерный случай. Ждали Государя в Думу. Взволнованный пристав Г. Думы доложил Михаилу Владимировичу, что в Золотой Книге все первые страницы были уже заполнены, и предла? гал вплести для подписи Императора на первом месте чистый лист.

"Никаких фокусов и подлогов не надо, - ответил Михаил Владимирович, Государь распишется на первом свободном листе." Он приказал только купить георгиевскую ленту (Государь как раз в это время получил Георгиевский крест), и ею заложили книгу там, где нужно.

Когда Государь, после сказанного им членам Думы слова, прошел в так называемый Полуциркулярный зал, Михаил Владимирович подвел его к Золотой Книге и попросил расписаться.

Государь открыл первый лист, затем второй, третий. Видя это, Михаил Владимирович обратился к нему и сказал:

"Опоздали, Ваше Величество, теперь уже придется расписаться там, где заложено." Государь улыбнулся и расписался на указанном ему месте.

Сказанная Государем речь была с точностью записана двумя стенографистками. Эту коротенькую речь Михаил Владимирович распорядился золотыми буквами вырезать на мраморной доске, которую предполагал поместить в Екатерининском зале, где эта речь была произнесена.

Каково же было его удивление, когда в тот же день вечером от министра Двора пришла бумага, на которой была написана речь, якобы сказанная Государем. Эта речь была очень мало похожа на простые хорошие слова Императора.

Михаил Владимирович принял это к сведению и тут же отменил свое распоряжение, заявив:

"Вывешивать то, чего никогда не говорил Государь, я никому не позволю", о чем и довел до сведения министра Двора.

Одним из первых после переворота в полном составе в Думу явился запасной батальон Л.-Гв. Преображенского полка со всеми офицерами и командиром полковником кн. Аргутинским?Долгоруковым. Батальон первые несколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврического дворца, а также и караулы у министерского павильона, где находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и беспрекословно подчинялись всем приказаниям своих офицеров.

Но вот через несколько дней батальон сменил другой полк, а преображенцы отправились к себе в казармы.

В тот же день картина совершенно изменилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру все офицеры были арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мне рассказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумевшие и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружили офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм.

Кто?то догадался крикнуть: "Товарищи, тащите их в Думу - там разберут".

Этот призыв спас несчастных. Всех офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой, по морозу и снегу, гнали в Думу. Их втащили в Екатерининский зал. Возбуждение росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: "Бей изменников, бей предателей".

Случайно увидев эту картину, я понял, что спасти положение может только Михаил Владимирович. Я бросился к нему.

Через несколько минут в зале появилась могучая фигура Председателя Г. Думы.

Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить офицеров и вернуть им оружие, а затем, обратившись к солдатам, громил их и в конце концов выгнал обратно в казармы. В полном порядке солдаты, молча, покинули помещение Думы. После этого случая в батальоне надолго воцарился относительный порядок.

Офицеры со слезами на глазах благодарили Михаила Владимировича за спасение и просили разрешения на эту ночь остаться в Думе. Они говорили, что только за спиной ее Председателя они чувствуют себя вне опасности.

Не одну тысячу жизней спас Михаил Владимирович, за то и отблагодарили они его впоследствии, забыв, как в свое время целовали ему руки.