Цивилизация Древнего Рима

Подобным же образом модифицируется и традиционная историческая концепция относительно проблемы происхождения Рима и самой природы римской цивилизации. В этом смысле история, созданная античными авторами о союзе италийских племен и пришельцев с Востока, символом которого является брак Энея и Лавинии, дочери царя латинов, кажется не поэтической фантазией, а реальностью. Несомненно, римский народ всегда хотел противостоять этрускам. Римлянам нравилось противопоставлять свою трудолюбивую бедность, свое военное мужество изобилию и вялости этрусков; римляне часто выражали свое презрение к этим «тирренским пиратам», грабителям без веры и закона, но эти контрасты главным образом приходятся на исторический период, в то время как этруски, добывающие богатство торговлей и морским разбоем, постепенно приходили в упадок. Если обратимся к временам еще более древним, то противостояние оказывается менее ощутимым, и мы можем спросить себя, а не произошло ли то же самое и с самим Лациумом и не оказался ли он когда-то восприимчивым к влиянию чужаков, пришедших с моря, и начиная с зари цивилизации не были ли высажены там, в устье Тибра, культурные ростки, развившиеся позднее в историческую эпоху, когда обмен товарами с Грецией начинает по-настоящему эллинизировать латинскую страну.

Во всяком случае, нет оснований противопоставлять априори монолитный Рим, с чисто арийской сущностью, Греции, пропитанной восточной мыслью. Если Лациум и усвоил язык индоевропейских племен, в то время как этруски сохраняли вплоть до возникновения империи древний язык пеласгов, то в других отношениях — в частности, в вопросе о верованиях и обрядах, а также политическую и общественную организацию — старое средиземноморское сообщество отметило неизгладимой печатью своего наследия Вечный город, который еще только зарождался.

Основание Рима окружено легендами. Историки рассказывают, что новорожденных Ромула и его брата Рема, брошенных на берегу Тибра спустя несколько дней после рождения, чудесным образом вскормила своим молоком волчица, которая приходила из леса. Очевидно, ее посылал бог Марс, который был отцом Близнецов, и римляне до конца своей истории любили говорить о себе как о «сыновьях Волчицы». Детей подобрал пастух, добрый Фаустул, чье имя само по себе было самым благоприятным предзнаменованием, так как оно происходит от слова favere [10]. Ромул и Рем были воспитаны женой Фаустула Аккой Ларенцией. За именами Фаустула и его жены скрываются имена божеств: первое напоминает имя Фавна (Faunus), пастушеского божества из лесов Лациума; имя второй намекает на ларов — божеств, защитников каждого римского очага; и в самом Риме существовал культ некой Матери ларов, которая могла быть превосходной приемной матерью близнецов. Вероятнее всего, легенда заимствовала имена божеств для того, чтобы придать достоверность своим героям.

Хижина Фаустула возвышалась, если верить традиции, на Палатине, и во времена Цицерона римляне с гордостью показывали это прочное строение, с соломенной крышей и глинобитными стенами. Считается, что легенда о Фаустуле была связана с этой лачугой как последним свидетельством о самой древней пастушеской деревне, расположенной на холме и сохраненной как священный знак первозданной невинности и чистоты. Лачуга на Палатине была, впрочем, не единственной, стоявшей здесь со времен архаичного Рима. На Капитолии, перед «главным» городским храмом, храмом Юпитера Всеблагого и Величайшего, с тех времен сохранялась и другая хижина, а поскольку легенды почти не заботятся о логике, то уверяли, что эта лачуга на Капитолии также была пристанищем Ромула в его царствование или его коллеги по царской власти сабинянина Тита Тация. Со временем число священных реликвий неоднократно возрастало. Впрочем, легендарные воспоминания здесь полностью подтвердила археология. Останки деревень, располагавшиеся на Палатинском холме, и некрополь Форума явно относятся, как и характерные черты керамики, обнаруженной в этих местах, к середине VIII века до н. э. Известно, что, возмужав, близнецы, заставили своего дедушку [11] признать их, восстановили его на троне и отправились строить город на месте, которое оказалось для них столь благоприятным. Для совета с богами Ромул выбрал колыбель своего детства, Палатинский холм. Рем тем временем устроился на другой стороне долины Большого Цирка, на Авентинском холме. Боги благоприятствовали Ромулу, послав ему особенное предзнаменование — двенадцать летящих коршунов. В это же время Рем увидел только шесть птиц. Ромулу, таким образом, была предопределена слава основателя Вечного города. Вокруг Палатинского холма Ромул тотчас же плугом проложил борозду, отваленная земля символизировала крепостную стену, борозда — ров, а ворота были обозначены самим плугом, проделавшим проходом.

В эту историю, безусловно, верили не все римляне, но все ее принимали. Все знали, что их город был не только скоплением домов и храмов, но и пространством освященной земли (именно это в различных случаях означают слова pomerium и templum [12]), местом, наделенным религиозными привилегиями, где особенно ощущалось могущество божественного присутствия. Продолжение рассказа драматическим образом утверждало освящение города: насмешник Рем посмеялся над земляной «стеной» и его смешным рвом; одним прыжком он перемахнул их, но Ромул набросился на него и умертвил, приговаривая: «Так погибнет всякий, кто будет покушаться на эти стены!» [13] Двусмысленный, преступный, отвратительный поступок, отметивший первого царя клеймом братоубийцы, но этот поступок был необходим, он мистически предопределял будущее и закреплял, как казалось навечно, неприкосновенность города. Народ навсегда сохранит память об этой ужасной кровавой жертве, первой, которая была предложена божеству Рима. Более чем через семьсот лет после основания Гораций будет еще рассматривать это событие как некий изначальный грех, последствия которого грозили гибелью города и толкали его сыновей к взаимному истреблению.

В каждый критический момент своей истории Рим с тревогой обращался к памяти о том трагическом проклятии. Со дня своего возникновения Риму не было мира ни с людьми, ни с богами. Это беспокойное религиозное чувство оказывало давление на его судьбу. Легко, даже слишком легко, противопоставлять Рим очевидной чистой совести греческих городов. Но между тем Афины также познали преступления: Тезей пришел к власти через самоубийство Эгея. Мифическая предыстория Греции столь же исполнена преступлений, как и римская легенда, но греки считали, что нормального функционирования религиозных учреждений достаточно для того, чтобы стирать наиболее скверные пятна. Орест оправдан тогда Ареопагом, которым руководили сами боги [14]. И в конце концов, грязное пятно, которое Эдип наложил на Фивы, было стерто изгнанием преступника; кровь, которая впоследствии будет пролита во искупление, всегда оказывалась только кровью Лабдакидов [15]. Рим, напротив, чувствует себя безнадежно обреченным из-за крови Рема. Греческий оптимизм для него был невозможен; Рим трепещет, как много позже Эней, в котором Вергилий хотел символически выразить душу своей родины, будет дрожать в ожидании божественного предзнаменования.

Легенда о первых временах Рима, таким образом, полна «знаков», которые пытаются расшифровывать современные историки. Каким бы ни было происхождение отдельных легенд (похищение сабинянок, преступление Тарквиния, поединок Горациев и Куриациев [16] и многие другие), пусть речь идет о реальных событиях, об интерпретациях старых ритуалов или еще более древних следах, о забытых теогониях, в этих рассказах отражены основы римского мировоззрения. Поэтому кто бы ни пытался постигнуть тайну римской цивилизации, должен принимать это в расчет, так как в этих преданиях выражена психология коллективной души Рима.