Путь к империи

В другом месте он говорит: «Когда царствует тирания, когда власти не пользуются доверием, когда они нас унизили и мы имеем право их ненавидеть, можно ли говорить, что все обстоит благополучно? Можно ли требовать от нас, чтобы мы и далее сносили это иго?..» Наполеон также написал страстный памфлет, под заглавием: «Письмо г. Буонапарте к г. Маттео Буттафуоко, корсиканскому депутату в Национальном собрании», и во всех этих протестах и литературных выступлениях он, по-прежнему, является ярым корсиканским патриотом.

Но нет никакого сомнения в том, что к его патриотизму теперь уже примешивалось, в значительной степени, честолюбие. Он хотел, так или иначе, играть роль в своем отечестве и рассчитывал добиться этого… с помощью Франции! Однако, прежде чем ему удалось достигнуть какого-нибудь прочного успеха на Корсике, ему пришлось вернуться в свой гарнизон, так как он уже и так слишком продлил свой отпуск. Однако это ему не повредило. Французская армия распадалась, и поэтому там рады были каждому офицеру, который возвращался под знамена. Наполеон получил даже повышение.

Он был в Валансе, когда пришло известие о попытке бегства Людовика XVI и его семьи – попытке, сразу, одним ударом, разрушавшей тот тонкий слой, который все еще прикрывал зияющую пропасть между короной и новой Францией, увеличивающуюся с каждым днем.

Наполеон мог наблюдать успехи революции. Раскол увеличивался и среди войска, где солдаты были патриотами, а офицеры аристократами. «Женщины повсюду были роялистками, – говорит Наполеон в своих записках, – и это неудивительно! Ведь свобода гораздо более прекрасная женщина, чем они, и затмевает их всех…»

В полку, где служил Наполеон, раскол был очень силен. Половина его товарищей, и даже среди них его лучшие друзья, покинули знамя, оскверненное в их глазах революцией. Но тем решительнее сам Наполеон окунулся в революционный поток. В Оксонне и Валансе он так же, как и в Аяччо, посещал политические клубы и патриотические празднества.

Он даже подписывал революционные адресы, как, например, петицию, требовавшую осуждения короля, и часто выступал оратором на политических собраниях. Он ежедневно собирал своих унтер-офицеров и читал им парижские газеты. Одному из своих друзей он писал тогда: «Успокоившись на счет участи моей страны и славы моего друга (он подразумевал Паоли), я озабочен теперь только судьбой нашего общего отечества…»

Таково было настроение Наполеона в начале французской революции. Но тем не менее, когда ему пришлось присутствовать при сцене, разыгравшейся в июне 1792 года, когда народная толпа ворвалась в королевский дворец и заставляла Людовика XVI подчиниться требованиям патриотов, то он сказал своему товарищу Бурьену, что в эту «сволочь» следовало бы просто выстрелить из пушки.

Сотни четыре или пять положили бы на месте, а остальные обратились бы в бегство! До какой степени Наполеон интересовался тогда великими и жгучими вопросами современности, доказывает то, с каким жаром зачитывался он историко-политическими трактатами. Интересно то, что он тогда старательно отмечал даты и факты из истории французского дворянства и мемуаров Дюкло, которые иллюстрировали изменнические поступки и жестокость старинной монархии, испорченность дворянства и духовенства, деспотизм церкви и короны.

Он не забывал также и своих прежних литературных планов. Он хотел снова взяться за историю Корсики и даже обратился к Паоли с просьбой о материалах, но Паоли отговорил его, находя, что еще рано писать историю страны, и советовал собрать раньше только одни анекдоты и факты, которые могли бы подтвердить геройство корсиканского народа.

Впрочем, в это время Наполеон уже заинтересовался другим планом. Вероятно, по совету Рейналя он написал сочинение «Речи о счастье», на соискание премии, объявленной Лионской академией. Это сочинение, тяжело написанное, страдающее повторениями и отсутствием последовательности, все же дает возможность заглянуть в душу Наполеона, так как заключает в себе – вольные или невольные – признания.

И на этих признаниях в значительной степени отражается влияние Руссо, но только у Руссо отсутствует тот героический тон, который звучит в каждой фразе Наполеона. Кроме того, Наполеон заранее исключает из своей политической системы социалистический элемент учения Руссо, причем во всех его собственных рассуждениях о государстве проглядывают уже воззрения повелителя. Но любопытнее всего, что он с особенной страстностью говорит о демоне честолюбия, во власти которого находились великие люди истории.

Может быть, он предчувствовал свою судьбу, когда писал эти строки, потому что он как бы старается оправдать себя в собственных глазах, говоря, что «честолюбец может принести добро». «Разве это не может служить утешением для разума, – восклицает он, – если можешь сказать себе: я обеспечил счастье сотен семейств. Я причинял себе беспокойство, но государство извлекало из этого выгоду! Мои сограждане живут спокойно, потому что я беспокоюсь, они счастливы моими работами, веселы моими печалями… Но тот, кто желает выдвинуться вперед и содействовать счастью государства, тот должен быть мужественным, сильным и гениальным, должен уметь управлять своим честолюбием, вместо того чтобы управляться им, и тогда он сможет соединить рассудок и чувство и будет обладать нравственной свободой…»

Таковы были идеалы, которые рисовал себе двадцатидвухлетний Наполеон; однако и тогда уже во многих строках, написанных им, проглядывало презрение к людям, и можно было предвидеть, что не далек момент, когда тонкий слой идеалов, прикрывающий это презрение, исчезнет, и презрение к людям превратится в презрение к идеям.

Глава II

Наполеону жилось в это время нелегко – на то скудное жалованье, которое он получал в Валансе. Он продолжал, однако, свои литературные опыты и принимал деятельное участие в политических клубах, находившихся в сношениях с парижскими якобинцами. И в Аяччо, и в Валансе он примыкал к радикальной партии. Между прочим, в 1790 году он написал брошюру – вместе со своим дядей, аббатом Феш, – «О конституционной присяге священников». Эта брошюра очень возмутила благочестивых корсиканцев, и даже один раз, во время крестного хода, его чуть было не убили возмутившиеся крестьяне.

Однако дальнейшее течение революции и окончательное крушение монархии вызвали у него совсем иные чувства, чем можно было бы ожидать, судя по его прежним взглядам. Мы говорили уже о том замечании, которое вырвалось у него, когда в Тюильрийский дворец ворвался народ. Десятого августа того же года он присутствовал при крушении монархии и говорил потом: «Я чувствовал, что если бы меня позвали, то я бы стал защищать короля.

Я был против тех, которые хотели основать республику при помощи народа, и притом я негодовал, видя, как люди в обыкновенном платье нападали на людей в мундирах…» Наполеон был вызван тогда в Париж для объяснения своего поведения на Корсике, но после восстания 10 августа и низложения короля в Париже появилось новое правительство, которое отнеслось к нему более благосклонно и даже произвело его в капралы.

Около этого времени он писал своему брату Люсьену: «Когда присмотришься ближе, то видишь, что народы вряд ли заслуживают тех стараний, которые делаются для того, чтобы снискать их расположение. Ты знаешь историю в Аяччо? История в Париже такая же, только, пожалуй, люди здесь еще ничтожнее, еще злее, еще более склонны к клевете и брюзжанию. Нужно видеть вещи вблизи, чтобы заметить, что французы – состарившийся народ, без страстных желаний и мускулов…»