Чукотка

Повар Го Син-тай знал о предстоящей "операции" и с нетерпением ждал момента, когда он начнет стричь ребят. Еще переговоры с Панай были не закончены, а Го Син-тай уже стоял около двери, пощелкивая машинкой.

Мы собрали детей, и к ним вышла Панай.

- Дети! - сказала она. - Мы живем в гостях у таньгов. Обычай у них отрезать волосы совсем. "Келе" в этой ихней яранге нет. Видите, и я сбросила керкер*, хожу в матерчатой одежде. У них такой закон. Вот сейчас вам будут отрезать волосы.

[Керкер - меховой комбинезон.]

"Что она, с ума спятила за дни, которые прожила у таньгов?" - подумал Таграй, искоса поглядывая на старуху.

Но дети так и остаются детьми: с любопытством один за другим подставляют они свои головы под машинку.

Быстро стрижет Го Син-тай, напевая веселую китайскую песенку. И когда очередь дошла до последнего - Таграя, он крикнул:

- Мальчика, ходи сюда!

Таграй встал и молча направился к выходу.

Го Син-тай сорвался с места, догнал его.

- Чиво твоя не хоче?

Вырываясь из рук повара, Таграй кричал, схватившись за голову:

- Не буду, не буду!

- Торопливо подошла к ним Панай. Она боялась оставить неостриженным его одного.

- Таграй, отрежь волосы, - говорила она. - Всем - так всем.

Но, несмотря на просьбу Панай, Таграй так и не согласился стричься. Он ходил угрюмый, замкнулся в себе и исподлобья посматривал на учителей и на Панай. Я даже опасался, как бы Таграй не покинул школу. Он перестал разговаривать со всеми. Стриженые школьники нередко шутили и смеялись над ним.

Подходит к нему стриженый карапуз и совершенно спокойно говорит:

- Таграй, давай друг друга за волосы таскать.

Посмотрит на него Таграй, отвернется и уйдет.

Однако Таграй недолго оставался верен себе. Однажды он пришел ко мне и молча сел рядом.

- Может быть, Таграй, что-нибудь хочешь спросить?

- Да, отрезать волосы!

- Хорошо. Давай, Таграй, я тебя сам остригу!

Я быстро остриг сто. Схватив прядь своих волос, он быстро выбежал из комнаты. Криком и шумом встретила его ватага школьников.

Весть об "изуверстве" таньгов вскоре облетела все побережье. Чукотский устный телеграф заработал вовсю. Первым сообщил об этой новости больничный сторож Чими. Бросив службу, Чими побежал в ближайшее стойбище.

Нельзя было поверить тому, что рассказывал Чими. Ведь в школе находится Панай! Что же она, спит все время там?

Весть о "порче" детей проникла далеко вглубь тундры. Об этом заговорили все - даже те, кто не имел в школе детей. Зашевелились шаманы. Теперь они не ручались за спокойную жизнь детей в "таньгиных ярангах".

Наутро прискакали на собаках взволнованные чукчи. Для меня это не явилось неожиданностью. Как только чукчи начали съезжаться, я вместе с Панай ушел к себе, распорядившись, чтобы все приезжие собирались в школьном зале.

Когда все собрались, мы с Панай вышли. Нас встретило холодное молчание.

Первым начал говорить я сам, стараясь повлиять и на родителей, и на Панай. Панай я удержал от выступления с тем расчетом, чтобы оно прозвучало заключительным аккордом. Но в то же время меня страшила мысль: что, если перепуганная таким серьезным событием Панай вдруг изменит свою позицию?..

Я спокойно объяснил чукчам-родителям, что мы ничего плохого не сделали, мы остригли детей не насильно, а предварительно по-хорошему договорились с Панай.

- Вот она здесь сидит. Все, что я говорю, я не выдумываю. Язык Панай все вам подтвердит.

Панай посматривала то на меня, то на приезжих, явно обеспокоенная. Она была уже не в нашем сером платье и не в той меховой кухлянке, которую мы сшили для нее. На ней был старый меховой комбинезон, в котором она прибыла на культбазу. Панай считала, что наши костюмы для столь серьезной беседы были ей не к лицу и что в нашей одежде к ее словам отнесутся с недоверием.

Она вытащила голую руку из комбинезона и, размахивая ею, начала свою речь.

Она подтвердила, что я сказал правду; потом сказала несколько слов в свое оправдание, а затем из оборонительного положения перешла в решительное наступление:

- Здесь, в белых домах, нет "келе"! Таньги ничего "келе" не дают, и он никогда их не обижал и не обижает! Таньги ничего о "келе" не знают, потому что у них нет его.

Панай говорила отрывисто, немного хрипло. Она делала короткие паузы, и тогда особенно заметна была абсолютная тишина, стоявшая в зале.

Меня самого удивило ее смелое выступление. От ее "безбожной пропаганды" стало тошно всем "келе" (правда, только тем, которые могли быть в белых ярангах; своих она старалась не задевать).

В результате нашего собрания родители, успокоенные за дальнейшую судьбу детей, стали разъезжаться по ярангам.

Меня удивило, что среди приехавших возмущенных родителей не было ни Ульвургына, ни старика Тнаыргына. Я спросил о них у Рагтыыргына.

- Они думают... - ответил он. - Дома у себя...

Позднее, проезжая по чукотским стойбищам, я обратил внимание на одного карапуза, лет пяти-шести, который был острижен по нашему образцу.

- Зачем он у тебя так острижен? - спросил я у матери.

- Мы не хотели, но нельзя было не стричь: так острижен его брат, ответила женщина.

С болью в сердце рассказала она, что мальчик много дней подряд плакал и просил, чтобы его остригли, как брата-школьника. С большой неохотой родители вынуждены были исполнить его желание.

- Мал он, ничего не понимает. Вот теперь и смотри на него; все равно как не мой ребенок, - с грустью говорила чукчанка.

- Что поделаешь! - сочувственно сказал я.

- Теперь все время просит материю (полотенце) и воду, лицо моет. Нальет на меха, портит шкуры. Не понимает, что у вас там дети моются на деревянном полу. Вот приспособил ему старую шкуру для умывания. Беда с ним! - рассказывает отец.

- Ну, а как "келе"? Ничего?

- Ничего пока! - испуганно говорит отец.

- Я думаю, что "келе" и у вас нет.

- Не знаю, - одновременно произносят отец и мать, а малыш держится за свою стриженую голову и смеется, глядя на нас.

Все сложные мероприятия, прежде чем провести их в жизнь, обсуждались с Панай. Она всегда была первым человеком, которого приходилось перевоспитывать. Зато потом все шло гораздо проще. Школьная работа входила в норму. С курением табака было покончено. Не только сами школьники не курили, но не разрешали курить в стенах школы и родителям.

Я наблюдал, как маленький школьник объяснил что-то отцу и тот вынул трубку изо рта. Отец, очень серьезно выслушав замечания сына, вышел в сени. Там, раскуривая трубку, он продолжал беседу с сыном.

Целый месяц ребята горячо занимались, и к концу января мы решили снова выехать в стойбища. Такие каникулы мы решили устраивать на первых порах через каждый месяц. Правда, это было нарушением "наркомпросовских норм", но ведь и вся школа в первый, организационный год мало походила на нормальное учебное заведение.

Эти каникулы помогли нам укрепить школу. Текучести у нас не было. Наоборот, в середине года мы приняли, по настоятельным просьбам, еще четырех учеников. Учителя тоже освоились и с обстановкой, и с бытом, и даже немного с языком.

Панай привыкла к своим "обязанностям", но сама была "трудновоспитуема". Пользуясь тем, что ученики были на занятиях в классе, она открывала спальню и, забравшись на кровать в торбазах, начинала заниматься каким-нибудь "овчинным делом", перекраивая старые оленьи шкурки и разводя страшную грязь.

Она долго не понимала, почему я обучаю ее, старую женщину, порядкам. Но соглашалась и, смеясь, укоризненно покачивая головой, уходила к себе.

В БАНЕ

В первое время нельзя было пугать школьников баней, и мы ограничивались сменой белья. И только когда дети были острижены, мы осторожно заговорили о бане.

Это новшество в жизни наших школьников требовало серьезного разъяснения.

- А зачем нужно мыться? - спрашивали дети.