Власть и наука

Внедрение мифов в общественное сознание стало вообще важнейшим советским феноменом. Например, вожди нового общества предпочитали декларировать скорое, неминуемое наступление эры коммунизма. Эта мечта преобладала в речах и декретах, ею грезили все -- от верхов до активистов на низах. При этом ни верхи, ни низы даже не понимали, что это за штука -- коммунизм, и до хрипоты спорили об определении понятия, о грядущей мировой революции, о легком изменении природы человека и связанных с ними, далеко не шуточных категориях.

Наука, с её педантизмом, дотошностью, несговорчивостью и отверганием мифов, вызывала раздражение вождей, начиная с Ленина, страдавшего комплексом неполноценности из-за того, что ему не довелось нормально поучиться в университете, познать языки, прикоснуться к чтению серьезных трудов ученых.

Ученые были неспособны дать в руки властям равные лысенковским обещания и при этом вызывали дополнительное раздражение властей тем, что критиковали "новатора". Чтобы парировать научную критику, Лысенко пошел естественным для него путем: словесно отверг законы науки, объявил их несуществующими или вредными. Осторожность ученых и их критическое отношение к "практику" Лысенко были охарактеризованы "практиком" как вылазки против передовой науки, а еще чаще лысенкоисты выставляли ученых перед коммунистическими властителями как идейных врагов и вредителей.

Развязанная коммунистами истерия поиска идейных врагов, расправы с ними самыми кровавыми способами, создала условия, при которых всех несогласных с избранниками Коммунистической Системы квалифицировали однозначно как врагов Системы, и это породило криминально-уголовную практику расправы с научными противниками Лысенко.

Еще одной из причин, обеспечивших восторженный прием Лысенко, был классовый принцип, избранный в качестве решающего при создании красной интеллигенции. В этом смысле даже уж совсем мелкая деталь могла подкупить власти: исполнителем идеи сына выступил его отец -- действительно простой, не обученный ни в каких школах и заочных институтах крестьянин, который открыто заявил о горячем желании помочь партии и правительству. В атмосфере тех лет, ежедневно подпитываемой рассуждениями о неиссякаемых творческих силах простых людей, их желании и возможности горы своротить, но светлое будущее построить ("коммунизм не за горами -- твердили этим людям ежечасно"), реальность таких подвигов представлялась сама собой разумеющейся. Большинству вовсе не казалось тогда странным, что малограмотные, темные люди легко преодолевали затруднения, непосильные для пусть и грамотных специалистов, но "превозмогших лишь казенное образование" (выражение Ленина). Ведь последние, как утверждалось, почти поголовно заскорузли в своих "берлогах", и потому оскудели -- и кругозором и по части смелости. Поэтому даже не возникал вопрос, а как же это могло случится, что наука и ученые прошли мимо столь легкой возможности утроить урожаи одним махом. Ответ был заранее сформулирован: а им это и не нужно было вовсе, они, "казенные специалисты", о себе, о своей выгоде и наживе пеклись, а не о благе народном помышляли.

Также помогли признанию Лысенко властями его личностные качества. Он продемонстрировал недюжинное умение контактировать с руководителями разного ранга, удачно держал речи перед самим Сталиным, зная, кого нужно во время этих выступлений позорить и как нужно щедро раздавать обещания на будущее. Не пасовал он и в общении с самыми маститыми учеными, часто просто третируя их. В сталинское время многие просоветские литераторы умилялись личными талантами Трофима Денисовича Лысенко, его нетерпимостью к идейным противникам, его бульдозерным темпераментом и медвежьей хваткой. Умиляться тут вроде бы было нечему, хотя нельзя не признать, что в своей социальной среде он действовал умело и успешно. Он вырос на специфической питательной среде, он следовал укоренившейся в коммунистическом обществе морали, использовал стиль поведения, признаваемый обществом за единственно правильный. Конечно, Лысенко проявил недюжинный талант в политиканстве, добился на этом пути наивысшего успеха, стал едва ли не самой колоритной фигурой в научной сфере Страны Советов. Но его личностные черты, индивидуальные оттенки ни в коей мере не могут заслонить собой непреложность общей картины, характерологическая сущность которой никак не может быть сведена (или низведена) до уровня личностного феномена.

Слабая образованность большинства новых вождей не только вела к вере в мифы. Она была важным фактором, который обусловил принижение уровня научных исследований, низведение научного творчества до положения служанки при дворе Её Величества Практики. Примат практицизма в науке, требование к науке быть обращенной лицом к практике было внедрено в советском обществе безоговорочно. Лысенко это хорошо уловил с самого начала своей карьеры и быстро приучился противопоставлять в своих декларациях практический подход теоретическому. Деятельность Лысенко и его сторонников развертывалась на фоне непрестанного повторения в качестве исходной предпосылки нужды в срочной помощи практике со стороны науки. Заявления о практической направленности их работы сопровождали все выступления лысенкоистов, всегда противопоставлявших себя тем ученым, которые якобы бездумно мудрствуя и постыдно теоретизируя, лишь поедали хлеб народный.

Однако отнюдь не Лысенко был первым глашатаем этой псевдоистины о вредоносной сути теоретизирования в науке. Споры относительно роли науки в обществе и назначении научных исследований велись в России на протяжении долгого времени. Отметим, что еще в пору дискуссий между западниками и славянофилами о путях развития России выкристаллизовалась идея о полезности, с учетом русского характера, рационального практицизма, о несокрушимой сметливости русского мужика и его способности "завсегда дать фору в сто очков" образованному немцу или, хуже того, жиду-хитрецу1, победителем в любых состязаниях всенепременно выйти. Саркастичный Салтыков-Щедрин, создавший обобщенный образ "изобретателя", равно как и некоторые другие русские писатели тяготели к побасенке об особой практичности русского мужика. Особенно живуча эта побасенка в народном восприятии, и персонажи бажовских сказов в относительно недавнее время были созданы, чтобы иллюстрировать уверенность в могучих талантах русских мужиков, "университетов не проходивших", но от природы сообразительных, знающих всё и находящих самобытные выходы из ситуаций, в которых иноземцы пасуют. Правда, не всё однозначно и в литературе. На протяжении десятилетий существует убеждение что Лесков восхищался народными умельцами, когда вывел образ Левши -- одного из трех тульских умельцев, подковавших аглицкое чудо -- махонькую стальную блоху с подзаводом, способную усами шевелить и дансе танцевать в разные стороны и уморительно подпрыгивать. Не могу понять, почему при всех умилительных разговорах о косоглазом Левше никто не обращает внимание на такую деталь: Лесков рассказывает, что п

Преувеличенные восхваления, на деле принижающие достоинства самобытных умельцев из народа, с течением времени стали переноситься в иную сферу -- начали муссировать тезис о ненужности "сугубых наук" для обучения и без того умелых русских людей. Новоявленные Митрофанушки прикрывались этими байками как щитом и восставали против излишних мудрствований.

В возникшем с новой силой во второй половине XIX века в России споре о пользе наук "отвлеченных" и "практичных" большинство в русском обществе склонялось на сторону противников чистого знания. Конечно, в России дореформенной, когда крепостное право давило значительную часть народа, научные занятия были такой редкостью, что отрицать или защищать тезис о пользе академических знаний для массы русского народа, было нелепо. В то время этот спор был лишен базы и оставался лишь соревнованием в красоте воздушных построений. Но даже к концу XIX века, когда в России была создана мощная промышленность, разрослась сеть университетов и технических учебных учреждений, продуктивно работала Российская Академия наук, старый диспут не только не затих, но возобновился с небывалой силой.