«Теория заговора». Историко-философский очерк

Обозначенные взгляды западных учёных в итоге создали мощную традицию, оказавшую и оказывающую воздействие на современных отечественных исследователей «теории заговора». Это привело к некритическому, не принимающему во внимание специфику российского социкультурного опыта, повторению известных наработок. Типичным и показательным примером служат следующие слова А. Цуладзе: «Теория заговора является продуктом мифологического сознания, поскольку в ней всегда присутствуют обязательные персонажи любого мифа: “злодеи-вредители”, “жертвы” заговора (“жертвой” может быть не только отдельная личность, но и целый народ), а также положительный герой, который раскрывает “заговор” и борется с “врагами”». Такие «теории» позволяют упрощать действительность, создавая при этом видимость её «научного» объяснения» ^{184}.

Другой не менее авторитетный отечественный исследователь, исходя из совершенно иных познавательных задач, формулирует достаточно похожее определение «теории заговора»: «Форма проявления мирового зла, как механизм космического злодейства, например, заговор большевиков, масонов, мирового империализма, всемирный еврейский заговор и т. д. Концепция заговора является модернизированным, комфортным псевдомифом, результатом интерпретации древней веры во власть злых сил, демонов, обладающих скрытым, рационально необъяснимым коварством и могуществом» ^{185}. Как нам представляется, мифогенетическое толкование «теории заговора» требует особого внимания, ибо оно, в известной мере, детерминирует всё пространство современных интерпретаций данного понятия.

Во-первых, зафиксируем то, что лежит на поверхности. Апелляция к этимологии в данной ситуации не совсем корректна. Авторы не замечают противоречия хотя бы в том, что наряду с немецкоязычным «мифом о заговоре» существуют и имеют широкое применение как калькированная англоязычная «теория заговора», так и наукообразная «конспирология», что свидетельствует, по крайней мере, о несводимости предмета исследования к однозначным определениям.

Во-вторых, отождествление науки и рациональности, как и их противопоставление «конспирологическому сознанию», также не совсем правильно. Это связано с целым рядом проблем. Упускается из виду, что «научность» возникает и развивается на основе уже принятых и усвоенных типов мышления, вне которых собственно «научности» и не существует. Сами критерии и признаки научности: объективность, рациональность, системность — являются таковыми лишь при их реализации в социокультурной плоскости, пространство которой отнюдь не исчерпывается обозначенными критериями и признаками. Более того, известнейший методолог науки П. Фейера-бенд аттестует науку как одну из форм идеологии: «Наука есть одна из форм идеологии, и она должна быть отделена от государства, как это сделано в отношении религии» ^{186}. Всякая референция релятивна той или иной системе координат, что «размывает» и «растворяет» саму субстанциональность «научности», порождая неизбежный кризис оснований. Сепарабельный подход в данном случае не представляется адекватным: «наука» и «миф» должны пониматься как части системы, но не как изолированные, автономные образования, связи между которыми априорно невозможны.

Далее заметим, что, несмотря на кажущуюся близость, миф и теория заговора принадлежат к явлениям разного порядка. Как отмечает современный российский исследователь: «Принципиальным является установление того факта, что в основе идеологических систем лежит характерный для мифа принцип упрощения, схематизации сложных духовных, социальных или естественно-научных явлений» ^{187}. Для конспирологического же сознания свойственны противоположные процессы: социальное явление, рассматриваемое в контексте «теории заговора» приобретает характерную многомерность, поэтому оно может трактоваться как с экзотерических, так и с эзотерических сторон.

Таким образом, оценивая сложившийся методологический уровень исследования как конспирологии, так и конспирологического мышления, мы можем констатировать следующее. Большинство подходов не располагает как адекватным понятийным, так и методологическим инструментарием. Это приводит к тому, что «теория заговора» из объекта исследования превращается, в лучшем случае, в один из элементов того или иного методологического подхода, выполняя, по существу, иллюстративную функцию. Она становится подтверждением концепции «травматизированного общества» с её фатальной зацикленностью на биологических, иррациональных аспектах. Подобную точку зрения находим у современного российского исследователя: «В ситуациях, когда большой (любой) травмированной группе угрожает новый этнический, национальный, экономический, политический или религиозный кризис, её лидеры (интуитивно или осознанно, в общенациональных интересах, как они их понимают, или даже в сугубо корыстных) обращаются именно к этой “избранной травме”, обладающей особым потенциалом для достижения эмоциональной консолидации (намного более мощной, чем идейная)» ^{188}. Проблема связана с тем, что вышеперечисленные подходы к пониманию феномена «тайного общества» являются ситуативно, исторически обусловленными. Так, позитивизм, получивший во второй половине XIX столетия широкое распространение и признание в гуманитарной области, трактует феномены «теории заговора», «тайных обществ» с позиций своих априорно сформулированных социологических законов. Аналогичная ситуация складывается и в контексте неофрейдистского подхода. Уже само использование психоаналитического инструментария, соответствующего понятийного аппарата априори заставляет исследователя ограничивать проблемное поле рамками обозначенной теории. Несомненно, что сказанное нами не означает тотально нигилистического отношения к предшествующим этапам изучения «теории заговора». Рассматривая конспирологию с этих позиций, можно, конечно, зафиксировать ряд верных и важных моментов, но невозможно приблизиться к адекватному толкованию обозначенного феномена.

Для конспирологического сознания свойственно дуалистическое восприятие истории. Она распадается на «историю внешнюю», официальную, ориентированную на массовое восприятие и историю подлинную, скрытую, познание которой сопряжено с множеством трудностей, причём не только интеллектуальных. Вот как об этом пишет Я. В. Хельзинг, автор работы «Тайные общества и их могущество в XX веке»: «Существует два плана исторической реальности. Один из них является общим, что называется открытым мнением, которое внедряется в сознание среднего гражданина средствами массовой информации, впоследствии — людьми, которые переписывают эти сведения уже как историю. С другой стороны, этому противостоят события, которые не доводятся до сведения общественности. Это — мир, в котором действуют тайные ложи и секретные сообщества, сплетающие воедино капиталы, политику, религию» ^{189}.

Именно наличие подлинной, эзотерической истории позволяет трактовать совокупность конкретно-исторической фактуальности с позиций её внутренней целостности. Таким образом, мы можем уверенно говорить о холистическом начале парадигмы «теории заговора». Любое, внешне изолированное событие истории, «встраивается» в общую картину, смысл которой, как правило, определяется одним или несколькими тезисами. Природа же самих тезисов не содержит в себе рационального обоснования. Возникает естественный вопрос: в чём же содержатся или через что выражаются предельные, онтологические основания «теории заговора»? Более или менее точным ответом будет обращение к понятию «идеологические конструкты», которые восходят к ценностным аспектам человеческого бытия; данные основания относятся к тому пласту сознания, не знающему о дифференциации мира, но предполагающему его.