«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Я подошла к столу. Михаил Александрович всю ночь работал, и я перечитала последнюю страницу о судьбе Григория Мелехова:

“Григорий подошел к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”».

Вспомним слова В. Васильева о том, что четвертая книга романа «Тихий Дон» несла на себе «едва улавливаемую печать книги последней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смысле его завещания...». Удивительно тонкое и точное замечание! Четвертая книга «Тихого Дона», вышедшая в свет в самый канун Великой Отечественной войны, и в самом деле была завещанием Шолохова и одновременно — его исповеданием веры, самой высокой точкой в эволюции его творчества. Это заключение ни в коей мере не означает недооценки «Поднятой целины», незаконченного романа «Они сражались за Родину», и уже тем более — рассказа «Судьба человека», сопоставимого по экспрессии и эмоциональной выразительности с лучшими страницами «Тихого Дона». Мы констатируем лишь очевидный факт: именно «Тихий Дон» и, в особенности, его четвертая книга — вершина в творчестве Шолохова. Свидетельства близких о том, что Шолохов, как бы повторяя Гоголя, снова и снова жег в камине страницы своих послевоенных произведений, говорят не просто о муках творчества, но и о том, что это творчество шло трудно. Не вызывает сомнения свидетельство близко знавшего Шолохова в послевоенные годы редактора Вёшенской газеты Амана Давлятшина, который вспоминает слова Шолохова: «Вы не ждите от меня ничего более значительного, чем “Тихий Дон” — как-то негромко сказал он, отвечая на один из дежурных вопросов, по-видимому неприятных для него. — Я сгорел, работая над “Тихим Доном”. Сгорел... — замечает по поводу этих слов Давлятшин. — Только Шолохов мог сказать о себе так жестко и точно»⁴.

С этим свидетельством А. Давлятшина перекликается воспоминание Э. Быстрицкой, сыгравшей роль Аксиньи в фильме «Тихий Дон», которая в документальном телефильме «Годы и роли» рассказывала о своей встрече с Шолоховым в начале 60-х годов в гостинице «Астория» в Ленинграде, когда он сказал ей с горечью:

— Думаешь, я не знаю, что лучше «Тихого Дона» я ничего не написал?

«У меня никогда не было сомнения в том, что “Тихий Дон” написал он, Шолохов, — продолжала далее Быстрицкая. — У женщин главное — интуиция. А у меня интуиция бешеная. И это счастье, что у нас есть такой писатель, как Шолохов»⁵.

Неожиданный взгляд на спор об авторстве «Тихого Дона» высказал литературовед, теоретик литературы Вадим Кожинов. В одной из последних своих статей — «“Тихий Дон” М. А. Шолохова» — Кожинов заметил, что обсуждение вопроса об авторстве «Тихого Дона» далеко не бесполезно: оно открывает новые возможности «для понимания художественной природы “Тихого Дона”»⁶.

Вадим Кожинов привел оценку романа Шолохова американским литературоведом Дэвидом Стюартом, данную им в статье «Эпическое построение и смысл в “Тихом Доне”», которая позднее вошла в его изданную Мичиганским университетом книгу «Михаил Шолохов» (1967). Д. Стюарт доказывает в своей книге, что «Тихий Дон» — «это эпос в самом прямом значении слова», который «так же как и эпос Гомера, являет собой воплощение жизни народа и его культуры»⁷.

По мнению Д. Стюарта, «Тихий Дон» решительно выделяется из всей совокупности литературных явлений XX века и заставляет обращаться мысленно к наследию самых великих — Гомера и Шекспира.

«Есть своего рода закон, — замечает по этому поводу В. Кожинов: — хула, обращенная на что-либо истинно великое, как правило, оборачивается хвалой. Углубленное осмысление “Тихого Дона” естественно побуждает вспомнить о Гомере и Шекспире. Но, как оказывается, и в “специальном” вопросе об авторстве “Тихий Дон” встает именно в этот ряд. Ведь с очень давних времен идут нескончаемые споры о том, кто же действительно создал “Илиаду” и “Гамлета”...

И длящийся уже почти семьдесят лет спор об авторстве “Тихого Дона” — это третий подобный “случай” в истории мировой литературы (хотя, впрочем, случайности здесь нет), третий после Гомера и Шекспира, что, понятно, до предела поднимает статус русской казацкой эпопеи»⁸.

Вадим Кожинов приводит слова П. Палиевского о «Тихом Доне»: «Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить»⁹. Не поэтому ли так много выдвигается претендентов на авторство «Тихого Дона»?

К примеру, после моих публикаций о найденной рукописи первых двух книг «Тихого Дона» из Иркутска пришло письмо, к которому была приложена вырезка из местной газеты: «Дочь Григория Мелехова живет в Иркутске». Письмо написано донской казачкой Еленой Ивановной Донских, волею жестоких судеб оказавшейся в Сибири. В газетной статье — подзаголовок: «Она узнала в героях “Тихого Дона” своих родителей». В статье рассказывалось о типичной казачьей семье: «Деда расстреляли, бабушку сослали в Сибирь... Старшего брата отца выслали на Беломорканал. Мои родители вслед за бабушкой отправляются в Сибирь...» По некоторым признакам Елена Ивановна Донских узнала в героях «Тихого Дона» своих родителей. В «Тихом Доне» «один брат воевал в Красной Армии, другой в белой. Все совпадало: мой дядя Петр был белогвардейцем, а отец красным». И маму свою она в романе сразу узнала: «Мама была очень доброй, трудолюбивой, скорой на работу. Красивая была женщина: ладная фигура, большие карие глаза, каштановые косы. Похожая на Наталью... И еще у матери родинка была на правой щеке. Когда я читала сцену свадьбы Григория и Натальи — поразилась: кто так точно мог описать мою маму?» В самом деле — кто? По радио она слышала, что, вроде, не Шолохов. «Я написала в родную станицу: кто у нас был писателем и мог все так точно описать?» И такой «писатель» нашелся: «белогвардейский командир Чернышев Дмитрий Иванович... Жил он на берегу Дона, знал хорошо жизнь и бой казаков».

Перед нами — трогательный, бесхитростный пример народного мифотворчества, подтверждающий слова Кожинова и Палиевского о том, что «Тихий Дон» являет собой доподлинно народный эпос, в котором о себе заявляет сама жизнь.

Развивая свою мысль, Палиевский высказал предположение, что другие повествования о революции и Гражданской войне предстают — при их сравнении с «Тихим Доном» — так, как будто их написали какие-либо из персонажей, героев этого эпоса. Скажем, за «Железным потоком» видится большевик Бунчук, а за повествованием атамана Краснова — белый есаул Листницкий. «Но не так легко представить себе человека, который мог создать мир “Тихого Дона”, где каждый из многочисленных героев — нередко абсолютно несовместимых, начисто отрицающих друг друга — полноправно осуществляет свою волю, свое деяние, свои слова»¹⁰.

Мы снова возвращаемся к полифонии «Тихого Дона», — этой его наихарактернейшей особенности, которая и стала объективной причиной мифотворчества, проявившегося в бесконечном поиске его возможных авторов.

Повторим ранее высказанное нами мнение, но уже словами В. Кожинова. «... Каждому читателю ясно, что в “Тихом Доне” воссоздано бытие России в ее громадном целом и во всесокрушающем размахе ее революции»¹¹. Этот «всесокрушающий размах» русской революции передан в романе с полной и беспощадной правдой. В основе его — не только историческая, но и человеческая трагедия. Трагедия семьи Мелеховых, испытавших на себе всю силу и беспощадность тех тектонических сдвигов, которые привнесла в народную жизнь революция. Ведь «Тихий Дон» — это не только роман о своего рода геологическом катаклизме, пережитом Россией, но, как справедливо отметил В. Кожинов, «повествование об остродраматической и в конечном счете трагедийной истории любви Григория и Аксиньи. <...> Любовь, ставшая стержневым действием “Тихого Дона”, не является неким развертывающимся в сфере “частной”, “личной” жизни “фоном” революции, и в свою очередь революция не может быть принята как “фон” этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, революция, одно из ее воплощений, а в самом художественном мире “Тихого Дона” — даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение».