Падение царского режима. Том 7

Председатель. – Владимир Николаевич, с первых речей, с первых дел или с первых дней того, как стали известны результаты выборов?

Коковцов. – Нет, с первых дней фактического существования и деятельности Думы.

Председатель. – Значит, к этому решению, по вашим наблюдениям, еще не привели Столыпина результаты выборов, которые были очевидны?

Коковцов. – Они стали очевидны, когда депутаты съехались; а пока были телеграммы телеграфного агентства и донесения губернаторов, оказывалось совершенно не то.

Председатель. – Однако, в телеграммах и донесениях губернаторов обозначалось количество депутатов той или другой политической группы?

Коковцов. – Притом совершенно ошибочно; я это помню. В ту пору телеграфным агентством ведал министр финансов, и вот на этой почве между мною и Столыпиным произошел очень неприятный разговор, потому что телеграммы агентства были совершенно не схожи с телеграммами губернаторов. Тогда директором-распорядителем телеграфного агентства состоял А. А. Гирс, и телеграммы давали подсчет совершенно правильный. На этой почве у нас и произошла очень неприятная стычка. Столыпин говорил: «Ваш Гирс ничего не стоит, ваши представители докладывают бог знает что, а мои сведения от губернаторов вот какие». Губернаторские сведения успокаивали его. Потом оказалось, что сведения телеграфного агентства были более точны, а подсчет губернаторов неверен.

Иванов. – Вам известно, что были воздействия на выборы со стороны Столыпина?

Коковцов. – Воздействия были. Я не могу сказать, что они были мне известны, но я допускал, что они есть. Всякий министр будет так или иначе воздействовать. Но он думал, что приняты им меры, т.-е. те агенты, через которых он действовал, оправдают его надежды. Вышло же совершенно обратное.

Председатель. – Мысль Сергея Валентиновича Иванова, повидимому, заключается в том, что Столыпин не видел гарантии успешности выборов даже после того, как они совершились, в том, что он проявлял воздействие на выборы.

Коковцов. – Между роспуском первой Думы и назначением выборов во вторую времени было так мало, и Столыпин располагал такой малой возможностью воздействия, что я не думаю, чтобы он добросовестно мог строить на этом свои расчеты.

Председатель. – Вопрос об изменении избирательного закона проводился Столыпиным через совет министров в официальном или частном заседании?

Коковцов. – Все обсуждения происходили при полном составе совета министров постоянно. Были выработаны два законопроекта Крыжановским (докладчиком был он же): один, получивший потом с некоторыми исправлениями силу закона 3-го июня, и другой – видоизменение первого. Видоизменения касались выборов городских; там не было деления городов на первый и второй разряды, на чем играл избирательный закон 3-го июня.

Председатель. – Как относился совет к этому законопроекту, который с точки зрения наших основных государственных законов являлся актом незакономерным?

Коковцов. – Совет министров, по крайней мере, те министры, которые участвовали не только в редакционных исправлениях, но и по существу, смотрели так, что нужно спасать самую идею Государственной Думы, что нужно попробовать сохранить учреждение Государственной Думы так, как оно вылилось после манифеста 17-го октября 1905 г., в законе, кажется, 26-го февраля 1906 г. Было два положения: стремиться ли к тому, чтобы от самых законодательных палат, тех, которые были созданы в феврале 1906 года, отказаться, попробовавши изменить закон избирательный в порядке манифеста (несогласованность с законами основными, несомненно, сознавалась, это было совершенно ясно); или же итти на то, чтобы оставить избирательный закон, как он есть, и пожертвовать, а может быть, встретиться с несозывом Государственной Думы. И совет министров встал на ту точку зрения, что полезнее, правильнее, желательнее для государства и спокойного течения жизни встать на путь изменения избирательного закона, лишь бы не лишиться самого существования законодательных палат.

Председатель. – И в этом отношении не было разногласий в составе совета министров?

Коковцов. – Такого разногласия, которое бы доходило до монарха, не было. Многие держались того мнения, что нужно дальше продолжать Думу; можно распускать; приводился пример действий князя Бисмарка, который семь раз распускал палату, пока не увидел результатов. Голоса были, но разногласия резкого, которое поставило бы вопрос ребром и перенесло спор на разрешение монарха, не было. Между прочим, я стоял за то, чтобы закон избирательный не изменять, а производить новые выборы, т.-е. действовать закономерно.

Председатель. – Кто же еще, кроме вас, стоял на точке зрения закономерности?

Коковцов. – Философов был почти всегда со мной. Не помню еще кто. Столько министров переменилось! Кривошеина, кажется, не было.

Иванов. – А министром народного просвещения был Кауфман?

Коковцов. – Он, вероятно, был со мной.

Председатель. – Редигер?

Коковцов. – Редигер молчал. Редигер, кажется, был военным министром; морским – Воеводский.

Председатель. – Таким образом, сознание незаконности этого акта было совершенно ясно?

Коковцов. – Сознание того, что это не отвечает законам основным.

Председатель. – И совершенно определенно шли на нарушение основных законов! Вы изволили сказать, Владимир Николаевич, что большинство, к которому вы примыкали, предполагало издать этот акт в порядке манифеста. Почему издание незаконного акта сопрягалось с признанием необходимости издать его в порядке манифеста и, таким образом, приобщить к этому непосредственно верховную власть?

Коковцов. – Мне кажется потому, что иного исхода не было. До того времени существовали три формы издания. Путь законодательный; значит, издание закона, прошедшего Думу и государственный совет при полном между ними согласии и получившего утверждение монарха. Затем формула указа. Она была недопустима, потому что указ, еще по толкованию старого государственного совета и затем по законам основным, мог быть издан только в порядке управления, или неизданного законодательного акта. Значит, указ отпадал. Нужно было найти какую-то иную форму, которая была бы сверхзаконна, которая подкреплялась бы объявлением населению, что это мера крайней необходимости. Отсюда естественно вытекала мысль о манифесте, т.-е. приобщении подписи монарха.

Председатель. – Но представлялась ли эта мера сверхзаконной или считалось, что после издания основных законов 1906 года воля монарха не сверх закона, а входит в ряд актов?

Коковцов. – Тут министры должны были исполнить известного рода обязанность. Вероятно, известно Следственной Комиссии, что настояние на скорейшем роспуске 2-й Думы исходило от монарха? Этим я, вероятно, не сообщаю ничего нового. Значит, нельзя было не исполнить. Затем, общий ход дел, сведения, которые шли с мест, указывали на крупную тревогу в стране. Стало быть нужно было что-то сделать немедленно. Но как? Как объявить? Совет министров объявить не мог, не имея на то полномочий. Так что явился почти форс-мажор – непреодолимая потребность найти какую-нибудь форму, которая, будучи не согласна с законами основными, была бы понятна населению. Отсюда – манифест.

Председатель. – Что вам известно о настояниях монарха перед Столыпиным о необходимости изменить основные законы?

Коковцов. – Во-первых, Столыпин все время торопил с вопросом о выдаче так называемой «социал-демократической группы» 2-й Государственной Думы. Все шло очень медленно. Совет министров собирался два раза в неделю, иногда чаще. Дело назревало в июне. Он смотрел, кто располагал следственной властью, прокуратурой, держа Столыпина в курсе всего этого, а Столыпин держал в курсе совет. [*] Я бы сказал неправду, если бы сказал, что совет министров не знал об этом. Совет знал, участвовал и постоянно был в курсе тех указаний, которые получались, или Столыпин сообщал о сношениях с отдельными членами Думы, производившихся с целью повлиять на скорейшее решение ее о выдаче, либо невыдаче социал-демократической фракции. Все это делалось в результате известных настояний. Должен, однако, оговориться, что мне неизвестно, шли ли эти настояния сверху или Столыпин вызывал их в порядке доклада. Я не могу сказать, потому что это закулисная сторона. Самая форма докладов мне также не была известна. По моему личному опыту, десятилетнему, я должен заявить, что докладчики у бывшего монарха должны по чести брать значительную долю вины на себя. По крайней мере, я за 10 лет имел очень много случаев, в которых удавалось монарха от решения его отклонить, доказывая открыто, но, правда, в форме, отвечавшей тем отношениям, которые были в ту пору обязательными. Министры могли от многого отговорить монарха. Так что я добросовестно не знаю, были ли давления сверху или являлись результатом постоянного осведомления в докладах о том, какие получаются сведения из провинции, что телеграфируют губернаторы, какие сведения сосредоточиваются в министерстве внутренних дел, какие речи произносятся в Думе, какие переговоры идут с представителями отдельных фракций по вопросу о возможном согласовании работ Думы и правительства. Этого я сказать не могу, но не подлежит никакому сомнению факт, что давление сверху происходило. Заключаю об этом на основании самого последнего. 2 июня, очень поздно ночью, даже вернее под утро (уже было совсем светлое петроградское утро), мы разошлись в 4, в 5-м часу утра, потому что сидели и ждали получения подписанного указа из Петергофа. И вот он пришел с запиской на имя Столыпина, в которой было выражено совершенно определенно (записки этой у меня нет, но я читал, я помню, собственноручную записку бывшего императора) одобрение тому, что, наконец, дело получило ту законченную форму, которой требовало, так как бывший государь ожидал все время представления от председателя совета министров к подписи документов о роспуске Думы по обнародовании нового избирательного закона.