Власть и наука

Писаржевский привел длинную выписку из погромной статьи Авакяна, опубликованной в 1948 году (54), в которой было сказано следующее:

"Подобное направление в истории наук не ново, оно является разновидностью теории "флогистона", "теплорода", "жизненной силы", "вещества наследственности". Вряд ли надо доказывать бесполезность воскрешения этих теорий в естествознании" (55).

Пытаясь оправдаться, Авакян пустился в длинные рассуждения о том, зачем, в каком контексте он писал эти строки тогда, в 1948 году. Он силился заверить присутствующих, что вовсе не подводил гормоны и Н.Г.Холодного под запрет и не способствовал преждевременной смерти великого ученого, не порочил его научное завещание. Он договорился до того, что "посмертно опубликованная в "Ботаническом журнале" статья [Н.Г.Холодного, в которой он с достоинством и мужеством ответил и Лысенко и Авакяну /56/, -- В.С.] содержит большое количество неточностей и выпирающую из каждой строки тенденциозность" /57/). Затем он, не тушуясь нисколько, сам прочел цитату из своей статьи, приведенную выше, и объявил, что она вырвана Писаржевским из контекста его статьи, "обезглавлена", как он красочно выразился:

"... О.Писаржевский пишет: "Таким образом твердой рукой А.А.Авакяна гетероауксин был безоговорочно занесен в разряд всяческих "флогистонов"". Звучит это очень определенно. Но ведь А.Авакян вправе попросить своего оппонента, чтобы тот показал, где именно, как именно объявлен им, А.Авакяном, гетероауксин флогистоном... И что же тогда ответит О.Писаржевский?" (58).

Право, трудно понять, на что рассчитывал Артавазд Аршакович. Или он полагал, что из страха перед его высокими титулами какой-то там всего лишь журналист -- Олег Писаржевский проглотит пилюлю. И приходилось этому "ученому", а заодно и всем его сотоварищам, выслушивать достойную отповедь Олега Николаевича.

Насыщенным фактами было выступление Ф.В.Турчина, который начал с общей позиции, заявив:

"... предвзятость, догматизм в подходе к решению биологических проблем не способствует развитию этой науки [он имел ввиду мичуринскую агробиологию -- В.С.]" (59).

Далее Турчин сосредоточился на одном вопросе -- минеральном питании растений, доказав, что теории Лысенко в этом вопросе не существует, а то, что именуется ответственным термином, есть безграмотная выдумка.

И снова Авакян никак не мог успокоиться: он перебивал Турчина, пытаясь грубыми репликами навести слушателей на мысль, что тот нарочито перевирает слова Лысенко, обманывает аудиторию. И каждый раз спокойно и вежливо профессор Турчин отметал реплики, парировал их фактами, цитатами, справками (60).

Обвинения в зажиме полиплоидии отвергал Глущенко:

"Мы против этого явления не выступаем, ибо, повторяю, мичуринская генетика ни одного факта не отрицает, но толкует по-своему. Это наше гражданское право" (61).

Эти выспренние рассуждения о гражданских правах исходили из уст человека, которого здесь же Сахаров и Дубинин с фактами в руках изобличили в удушении работ по полиплоидии в бытность его ученым секретарем по биологии при Президенте АН СССР С.И.Вавилове (62).

Однако главную линию в обороне своих позиций, лысенкоисты видели в том, чтобы твердить о партийности науки, о материалистической направленности их работ:

"Очерк О.Писаржевского... не украсил альманаха по той причине, что он был написан с целью повернуть развитие материалистической биологии вспять.

Задача эта фантастична, нереальна, а значит и само выступление было, мягко говоря, бесполезно", -- заявил Глущенко (63).

"В последнее время, -- продолжал он, -- некоторые наши биологи совершенно некритически стали относиться ко всему зарубежному. Спору нет, за рубежами нашей родины есть хорошие ученые и хорошие биологические работы. Но немало есть еще и врагов нашей страны и ее науки, немало вредных учений, которые надо разоблачать (евгеника, расизм, мальтузианство) ...а некоторые на все лады восхваляют всё и вся, теряя чувство меры" (64).

Несомненно, эта тактика лысенкоистов имела целью утопить обсуждение в деталях, сдобрить его демагогической приправой идеологического свойства, но на этот раз им не удалось это сделать. Писаржевский сказал в начале своего выступления:

"... в ряде областей биологии наметилось существенное отставание, которое имело место в результате искусственных ограничений, а иногда административного пресечения развития ряда важных областей ..." (65).

Еще более определенно высказался Сахаров:

"Мы были свидетелями, когда... единодушная поддержка всего послушного окружения имела место и там, где Т.Д.Лысенко говорил просто вздор, ныне, правда, уже сокрушенный самой обстоятельной и глубокой критикой...

И именно в связи с культом личности одного, определенного человека в биологии случилось такое, что по ряду разделов этой науки точно Мамай прошел" (66).

Болью за судьбы русской науки и культуры были проникнуты слова Сахарова -- прекрасного педагога, к которому вечно тянулись юношеские души, -- и когда он сказал о страшных провалах в образовании молодежи (67). Заботой о состоянии науки руководствовался он и тогда, когда высказался по поводу захваливания Лысенко теми, кто мог стоять выше внутридисциплинарных споров, а на деле всегда занимал самую худшую позицию:

"Некоторые из философов (Рубашевский, Трошин, Платонов, Новинский и др.), специализировавшись на "новой биологии", с готовностью поддерживали даже те положения, которые находились в самом вопиющем противоречии с основами диалектического материализма" (68).

Во время этой дискуссии некоторые фразы лысенкоистов еще звучали устрашающе. Ведь язык политических обвинений, язык, которым они владели в совершенстве, всегда был опасным в этой стране. И лысенкоисты это прекрасно осознавали и пытались использовать испытанное оружие3.

Публикация материалов дискуссии позволила впервые показать, что критика Лысенко (не по частностям, а по ядру -- по идеологии его "учения") уже не влечет за собой немедленного выгона с работы, или ареста, или других страшных последствий4. Никто из участвовавших в открытом столкновении взглядов не пострадал. Дубинину даже предложили в начале 1957 года сделать доклад на заседании Президиума АН СССР. Сам факт предоставления слова на заседании Президиума "морганисту" был для многих ошеломляющим. Лысенко -- член Президиума, конечно, на это заседание не явился, сказавшись занятым. Но заседание состоялось и было многолюдным. На нем присутствовали не только руководители науки страны (прежде всего Президент Академии А.Н.Несмеянов, вице-президенты и академики-секретари Отделений, ученые секретари Президиума и Отделений), но и такие крупные ученые как академики Тамм, Курчатов, Кнунянц и другие.

Доклад Дубинина об успехах генетики был выслушан с интересом. Он "рас-сказал о событиях в области ДНК, о задачах радиационной и химической генетики, о наследственности человека, о связи генетики с селекцией, медициной и обороной страны" (71). Как вспоминал Дубинин, особенно заинтересованно слушал его доклад организатор атомной промышленности Курчатов, который и пригласил Дубинина выступить на заседании президиума и уговорил Несмеянова включить эту тему в повестку дня заседания (72).

Большой резонанс в биологических кругах получило выступление в Ленинграде в мае 1957 года ученика Н.И.Вавилова Ф.Х.Бахтеева с докладом "О состоянии преподавания ботаники в школе" (73). Многие специалисты поддержали мнение Бахтеева о необходимости срочного изменения учебников. На Втором съезде Ботанического общества была даже принята отдельная резолюция по этому вопросу (74).

Венчала антилысенковскую деятельность акция огромного значения. В стране в это время создавали новый научный центр. В мае 1957 года Совет Министров СССР принял постановление об организации Сибирского отделения Академии наук СССР. Инициаторами стали специалисты в области прикладной математики и вычислительной техники академики Михаил Алексеевич Лаврентьев и Сергей Львович Соболев, убедившие Хрущева, что новый центр даст мощный толчок развитию всей науки в СССР. Оба они отлично понимали, что при рождении комплексного научного центра в Сибири нужно позаботиться о гармоничном его развитии. Вычленять биологию и в особенности генетику из своего комплекса они не собирались. К тому же оба знали лично Лысенко, и ничего, кроме антипатии, к нему не испытывали. Особенно хорошо был осведомлен о Лысенко Лаврентьев, много лет проработавший на Украине и не раз убеждавшийся в том, насколько опасна, а порой преступна активность этого человека. Позже Лаврентьев напрямую контактировал с аппаратчиками из ЦК партии и в 50-х годах, как он вспоминал, "имел возможность познакомиться с ним [с Лысенко -- В.С.] ближе" (75):