Сократ

Тихо слушают друзья Перикла. Фидий напряжен до предела. Догадывается Перикл, говоря о театре, имеет в виду и Парфенон, и его Афину. Но Анаксагор заразил его неверием в богов... Неужто отвергнет мои планы?!

Пристально вслушивается Сократ, даже рот приоткрыл: что же даст Перикл огромному оку, великому сердцу народа?

Взгляд Перикла еще не отпускал Софокла:

- Театр для тысяч зрителей поднимает дух, гонит прочь тоску тысяч, театр силой духа и слов повышает духовный уровень тысяч. Не то у варваров: властитель - бог, и далеко внизу под ним - получеловек, полуживотное. Почему мои недруги обвиняют меня в славолюбии? Почему? Да ведь дело вовсе не во мне! Народу не желают они давать то, что дает ему моими руками народовластие, а народовластию они не желают дать то, что дает ему народ! Вот в чем причина. И в этом я твердо уверен.

Перикл перевел взгляд на Анаксагора.

- Мне стыдно за минуту слабости. Она виной тому, что в памяти моей всплыли злой рок и давнее проклятие. - Теперь он посмотрел на бледного, трепещущего Фидия. - Величие и красота Парфенона покорили меня, покорила твоя Афина, Фидий! Ныне Афины принадлежат всему народу, а потому будет принадлежать ему их царственный венец - Парфенон и великолепие богини Афины. Ты великий художник, Фидий, великий скульптор, архитектор, ты повелитель материи и пространства. Я дам столько мин, сколько тебе понадобится. Дам эти мины и таланты - и знаю наперед: экклесия одобрит все расходы с энтузиазмом. Экклесия сердцем почувствует, что красота возвышает человека; чтоб ослепить его, она должна быть ослепительной, целый мир красоты должен окружать человека...

Затаив дыхание слушал Сократ эту исповедь Перикла. Целый мир красоты должен окружать человека, чтобы возвысить его...

- Все, чем мы хотим возвеличить наш город, должно быть исполнено единого духа. Я долго думал - и не нахожу лучшего исполнителя для этого, чем ты, Фидий.

- Я боялся, что ты назовешь мое имя, дорогой Перикл, и в то же время желал этого.

Перикл подошел к Фидию и крепко обнял его.

- Возрадуемся! - сказал Софокл. - Нынешний день прекрасен.

- А что же ты молчишь, Анаксагор? - спросила Аспасия.

- Я ожидал, прекрасная, твоего вопроса: почему не возразишь ты против храма и статуи, - ты, который учишь нас, что богов нет?

- Ты с нами не согласен?

- Согласен полностью. Я против того, чтобы человек позволял угнетать себя верой в богов, которых выдумал сам. Но могу ли я быть против того, чтобы старые эти басни стали поводом для создания произведений искусства? Да еще столь блистательных, какими будут Парфенон и Фидиева Афина? Ведь эти старые боги с маской вечной юности взросли на земле Эллады, как смоквы или оливы. И если Фидии населят наш мир мраморными божествами, я и сам уверую в их могущество - через красоту...

- Отлично, дорогой Анаксагор, - подхватил Софокл. - Наша жизнь вся пронизана мифами, в них - древние корни фантазии наших Гомеров и Гесиодов, и мы, создатели трагедий, черпаем из того же источника.

Каждое слово было теперь слышно Сократу, и он вспомнил слова Анаксагора о том, что художник, даже зная, что солнце всего лишь раскаленный камень, вправе представлять его себе в облике Гелиоса, катящего на золотой колеснице по голубому ипподрому небес. Да, боги - творения человека, и фантазия художника преобразует их в творения искусства...

По мере того как раб зажигал масляные лампы в канделябрах, выступало из темноты помещение для ужина. Сократ не решался поднять глаза на тех, кого он невольно, не видимый ими, подслушивал. Труднее всего было смотреть ему на Перикла, чьи исповедь и признание он только что выслушал. И он искал прибежища для своего взгляда у Анаксагора. Старался разогнать свою стесненность.

Анаксагор улыбнулся:

- Мы с Сократом старые друзья. Ходим по утрам гулять вдоль берега Илисса, пасем там его Перкона. А так как при этом мы еще философствуем, то порой забываем про осла и уходим домой без него, правда?

Аспасия и Софокл рассмеялись. Сократ покраснел.

- А потом он, - Анаксагор кивнул на Сократа, - во все лопатки мчится за ослом, и мне приходится продолжать путь в одиночестве...

Аспасия, еще смеясь, проговорила:

- По крайней мере, Сократ, ты иногда веселишь немножко нашего не в меру серьезного мудреца. А бывать с ним для тебя, несомненно, наслаждение...

- Если ты любишь наслаждения, - дополнил Софокл.

- Люблю, - смело отозвался Сократ. - И сегодняшний вечер для меня величайшее наслаждение из всех, какие я когда-либо испытывал...

- Не преувеличиваешь ли ты, юноша? - усмехнулась Аспасия.

Анаксагор сказал:

- Сократ преувеличивает всегда и во всем. Мне приходится без конца напоминать ему о необходимости быть умеренным - но сегодня, я убежден, он не преувеличивает.

Сократ впервые видел Аспасию. Видел ее глубокие азиатские глаза, в которых светился желтый, как львиная шкура, свет. Он не осмеливался надолго погружать в них свой пытливый взор.

Раскрылись накрашенные кармином, совершенной формы губы, блеснули алебастровые зубы:

- Преувеличивать свойственно юности... и искусству. Следует быть умеренным и в требовании умеренности.

Она обращалась к Анаксагору, а затем снова повернула голову к Сократу. При этом движении золотая диадема сверкнула крошечными рубинами, колыхнулись мягкие складки шафранного пеплоса и накидки, застегнутой на плече золотой пряжкой. Тонкая ткань обрисовала совершенные формы ее тела. Прекрасная, приветливая, мудрая. Удивительно ли, что в свое время она ослепила персидского царя? Удивительно ли, что ослепила и Перикла?

Что-то стукнуло, зазвенели осколки. Аспасия подняла глаза на прислуживавшую рабыню. Та убежала, и в ту же минуту появился домоправитель Эвангел и доложил госпоже, что рабыня Файя уронила вазу, на которой изображена богиня радуги Ирида.

- Моя самая красивая ваза... - огорчилась Аспасия.

- А, это та, с превосходной Иридой, - вздохнул Фидий. - Большая потеря!

- Это преступная неосторожность. Файя заслуживает сурового наказания, заявил Эвангел.

Сократ наблюдал за Аспасией. Ее лицо прояснилось.

- Файя любит причесывать меня. - Аспасия взглянула на домоправителя. Целый месяц она не будет меня причесывать.