Власть и наука

Стиль всех статей был единым. Аргументация сводилась к жонглированию длинными цитатами -- из Маркса (чаще из Энгельса), из Ленина (чаще из Сталина), из Мичурина и Тимирязева. То, что ни один из них никогда не имел отношения к формированию представлений о том, что такое биологический вид и как он возникает, значения для авторов статей не имело. Опарин, оберегая лысенкоизм от критики, предупреждал в статье "И.В.Сталин -- вдохновитель передовой биологической науки" (19):

"Центральный Комитет Коммунистической партии рассмотрел и одобрил доклад акад. Т.Д.Лысенко. Для всех советских биологов этот документ, лично просмотренный И.В.Сталиным, является драгоценной программой творческого развития биологической науки, определившей ее пути и задачи. Советский творческий дарвинизм составляет гранитный фундамент, незыблемую основу, на которой бурно развиваются все отрасли биологической науки" (20).

Но в корне задавить оппозицию не удалось. Возможно, против своей воли лысенкоисты только усилили решимость биологов не отступать на этот раз. Да и обстоятельства переменились. Первые открыто антилысенковские статьи прорвали молчание и показали, что период, когда позволялось только курить фимиам Трофиму Денисовичу, кончился. Существенно, что первая критика в официальном печатном органе прозвучала еще при Сталине (умри он чуть раньше, и неизвестно еще, решилось ли бы руководство дать санкцию на публикацию этих слишком резких статей, а тогда не исключено, что падение монополии Лысенко было бы отодвинуто во времени и, может быть, надолго). Наконец, играло роль и то, что подверглись осуждению не чисто научные ошибки Лысенко, но нечто гораздо более важное. Его обвинили в спекуляции высказываниями классиков марксизма. На казалось бы безупречном идеологическом одеянии лысенкоизма появилось позорное пятно. А что может быть опаснее этого в советских условиях!

В это время руководимая В.Н.Сукачевым редколлегия "Ботанического журнала" начала продуманную и целенаправленную атаку на "теорию вида" Лысенко. Сукачев, как и подобает настоящему ученому, пригласил Лысенко выступить со статьей, обосновывающей его "учение". Лысенко вызов принял (да и вряд ли он мог в сложившихся условиях не принять его, ведь слухи о сталинском намерении приструнить товарища Лысенко не могли не дойти до его ушей), и в первом номере "Ботанического журнала" за 1953 год была помещена его статья "Новое в науке о биологическом виде" (21). Статью предваряла краткая заметка "От редакции", в которой было сказано:

"Редакцией получено письмо от акад. Т.Д.Лысенко, который благодарит за приглашение [принять участие в дискуссии по проблемам видообразования -- В. С.] и в то же время отмечает, что в статьях, помещенных в ╧ 6 журнала [т. е. в статьях Турбина и Иванова -- В. С.], его высказывания по проблеме вида извращены.

Редакция... и в дальнейшем будет рада опубликовать новые высказывания Т.Д.Лысенко по проблеме вида и видообразования" (22).

Вслед за лысенковской статьей (повтором уже всем известных и многократно опубликованных взглядов -- ничего нового он предложить не смог -- шла большая статья самого Сукачева. На огромном фактическом материале, при полном отсутствии цитат из классиков марксизма-ленинизма-сталинизма, в спокойной, и потому в гораздо более убедительной форме, Владимир Николаевич показал ошибочность исходных позиций, беспомощность аргументации в отвергании внутривидовой борьбы и неверность выводов (23).

С этого времени Владимир Николаевич Сукачев постепенно начал лидеровать в антилысенковском движении. Он уже был пожилым человеком (в 1953 году ему исполнилось 73 года), и имя его еще при жизни пользовалось редким почетом.

Ученик И.П.Бородина и Г.Ф.Морозова (один -- образованнейший русский ботаник, другой -- крупнейший лесовод) В. Н.Сукачев быстро вошел в число известных во всем мире ученых. Первым он сформулировал цели и задачи новой дисциплины -- биоценологии (науки о взаимосвязанных и взаимодействующих комплексах живой и косной природы). Одновременно с В.И.Вернадским, вскрывшим планетарное значение живого, Сукачев начал разрабатывать единый подход к растительному миру, изменяющемуся в зависимости от темпов изменения животного мира и от деятельности человека. А из такого подхода вытекало и чрезвычайно важное значение его работ для развития представлений о продуктивности растительного мира, о границах возможности человека в обеспечении наилучшего состояния кормящей и поящей живой природы -- лесов, лугов и пастбищ (и биосферы в целом). Самый трезвый подход к природным ресурсам -- вот, что следовало из вполне специальных, добротных и красивых именно своей добротностью, обстоятельностью и серьезностью работ Владимира Николаевича.

Он же считался одним из основоположников учения о фитоценозе -- растительных сообществах, занимающих однородные географические участки.

По самой своей специфике научные работы Сукачева всегда попадали в фокус внимания специалистов разного профиля, не только ботаников, но и зоологов, и географов, и климатологов, и даже социологов. Уже в 1920 году он был избран членом-корреспондентом АН СССР, в 1943 году стал академиком, с 1948 года был бессменным Президентом Всесоюзного ботанического общества. Несколько Академий мира избрали его своим членом.

В 1953 году, несмотря на солидный возраст, он еще был полон сил и вдохновения. Крепкий, слегка грузный мужчина, с короткими седыми волосами, с поразительно внимательными глазами, про которые говорят -- глаза мудреца, он с 1941 года постоянно жил в Москве, где в 1944 году основал Институт леса АН СССР (позже по личному распоряжению Н.С.Хрущева институт был перебазирован в Красноярск, и сейчас носит имя В.Н.Сукачева), но часто наезжал в Ленинград, где у него сохранилась группа (с 1962 года -- лаборатория биоценологии) в составе Ботанического института. Он бывал на многих научных заседаниях, был открыт и доброжелателен.

В описываемые годы Владимир Николаевич начал глохнуть и ходил со слуховым аппаратом. Согласно легендам, всегда создающим ореол значительности и даже таинственности вокруг лиц неординарных, к каковым, без сомнения, все относили Сукачева, он никогда не пропускал мимо ушей того, что было ему нужно, но хранил молчание в тех случаях, когда лучше было сделать вид, что он недослышал. В сталинские времена поговорке "слово -- не воробей, вылетит -- не поймаешь" был придан зловещий смысл (говорили так: "слово -- не воробей; поймают -- посадят"), и это умение вовремя промолчать он с пользой применял.

В следующем, втором, номере "Ботанического журнала" за 1953 год появились еще две статьи с анализом ошибок Т. Д. Лысенко в вопросе видообразования (24), то же повторилось в третьем номере (25), в нем же было опубликовано гневное письмо Лепешинской в редакцию "Ботанического журнала" (26). Как и в статьях Студитского, Нуждина и других лысенкоистов, в её письме не было приведено ни одного нового факта, подкрепляющего лысенковские тезисы, но зато била через край энергия идейного осуждения:

"Лысенко подходит к вопросу видообразования как материалист-диалектик и в полном согласии с И.В.Сталиным.

...На 36-году советской власти пора отказаться от защиты всяких метафизических взглядов и под видом критики стараться выгородить свои ошибочные, лженаучные установки" (27).

Волнение Лепешинской было понятно. "Теорию видообразования" Лысенко и ее собственные рассуждения о возникновении клеток из бесклеточного вещества объединял теперь единый для всей природы "ЗАКОН перехода из неживого в живое". Следовательно, за опровержением домыслов Лысенко о превращении пеночки в кукушку или пшеницы в рожь неминуемо последовало бы и ниспровержение лепешинковщины. Было от чего встревожиться.

Но для отпора критикам нужны были надежно установленные факты, а их-то у лысенкоистов и не было. Зато оппоненты находили всё новые и новые данные, "теорию вида" критиковали то с одной, то с другой стороны. Только в 1953 году в "Ботаническом журнале" было опубликовано полтора десятка статей на эту тему (28). Широкой была и география тех научных центров, откуда поступили статьи с разбором ошибочности взглядов Лысенко. Особенно показательными стали два случая, произошедшие в союзных республиках -- латвийской и армянской.