Римская история в лицах

Между тем в Азии военное счастье изменяет римлянам. Парфянский царь стал угрожать Сирии, и Корбулону пришлось заняться ее обороной. Он просит императора прислать другого полководца для удержания позиций в Армении. Нерон отправляет Цезенния Пета. Тот терпит серьезное поражение. Парфяне отвоевывают Армению, однако они опасаются Корбулона. Его легионы стоят на берегу Евфрата. В результате переговоров достигнут компромисс. Парфянское войско уйдет из Армении, которая вновь обретет независимость. Царствовать в ней будет Тиридат, но коронован на царство он будет в Риме. Нерон сам возложит на его голову диадему. Таким образом, римляне смогут сохранить лицо и даже выдать случившееся за победу.

А в Риме артистическое тщеславие Нерона уже не довольствуется пением во дворце или на Ювеналиях, которые разыгрываются в его садах. Он страстно желает выступить на сцене огромного театра Помпея. Там его великолепный голос прозвучит со всей силой! Чтобы завистники не сплетничали, будто римский народ и судьи аплодируют ему только как императору, он начнет с того, что покорит родину высокого искусства — Грецию. Добыв там повсюду почитаемые священные венки, овеянный славой, он выйдет на большую сцену общедоступного театра. И римляне, забыв в эти минуты, что перед ними их властитель, охваченные одним лишь чистым восхищением, восславят величайшего артиста!

Свои «гастроли» Нерон начинает весной 64-го года с театра в Неаполе. Ведь и сам этот город наполовину греческий, и в него съедутся по такому случаю греческие колонисты с юга Италии. Выступления императора в неаполитанском театре длились несколько дней. Зрители не скупились на аплодисменты необычному певцу, почтившему их город. Приезжие александрийцы продемонстрировали новую манеру аплодировать ритмично — все в такт. Нерону это понравилось. Он велит набрать пять тысяч дюжих молодцов из простонародья, разбить их на отряды во главе со всадниками и разучить с ними такие рукоплескания. Окрыленный успехом, император откладывает свои гастроли в Греции и возвращается в Рим. Ему не терпится увидеть у своих ног восторженную столицу империи. Светоний красочно описывает дебют Нерона на большой сцене:

«...хотя все кричали, что хотят услышать его божественный голос, он сперва ответил, что желающих он постарается удовлетворить в своих садах. Но когда к просьбам толпы присоединились солдаты, стоявшие в это время на страже, то он с готовностью заявил, что выступит хоть сейчас. И тут же он приказал занести свое имя в список кифаредов-состязателей, бросил в урну свой жребий вместе с другими, дождался своей очереди и вышел: кифару его несли начальники преторианцев, затем шли войсковые трибуны, а рядом с ним ближайшие друзья. Встав на сцене и произнеся вступительные слова, он через Клувия Руфа, бывшего консула, объявил, что петь он будет «Ниобу» и пел ее почти до десятого часа (пяти часов вечера. — Л.О.)...»

За этим выступлением последовал ряд других:

«Когда он пел, — продолжает Светоний, — никому не дозволялось выходить из театра даже по необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины рожали в театре, а многие, не в силах более его слушать и хвалить, перебирались через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках. Как робел и трепетал он, выступая, как ревновал своих соперников, как страшился судей, трудно даже поверить. Соперников он обхаживал, заискивал перед ними, злословил о них потихоньку, порой осыпал их бранью при встрече, словно равных себе, а тех, кто был искуснее его, старался даже подкупать. К судьям он перед выступлением обращался с величайшим почтением, уверяя, что он сделал все, что нужно, однако всякий исход есть дело случая, и они, люди премудрые и ученые, должны эти случайности во внимание не принимать. Судьи просили его мужаться, и он отступал успокоенный, но все-таки в тревоге: молчание и сдержанность некоторых из них казались ему недовольством и недоброжелательством, и он заявлял, что эти люди ему подозрительны... Победителем он объявлял себя сам, поэтому всякий раз он участвовал и в состязании глашатаев. А чтобы от прежних победителей нигде не осталось ни следа, ни памяти, все их статуи и изображения он приказывал опрокидывать, тащить крюками в отхожие места». (Светоний. Нерон, 21-24)

В честь своих побед Нерон устраивает пиршества, располагая всем городом, словно своим дворцом. Об одном из таких пиров, для примера, рассказывает Тацит:

«На пруду Агриппы (неподалеку от его бань на Марсовом поле. — Л.О.) по повелению Тигеллина был сооружен плот, на котором и происходил пир и который все время двигался, влекомый другими судами. Эти суда были богато отделаны золотом и слоновой костью, и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту и сообразно изощренности в разврате. Птиц и диких зверей Тигеллин распорядился доставить из дальних стран, а морских рыб — от самого Океана. На берегах пруда были расположены лупанары (дома свиданий), заполненные знатными женщинами, а напротив виднелись нагие гетеры. Началось с непристойных телодвижений и плясок, а с наступлением сумерек роща возле пруда и окрестные дома огласились пением и засияли огнями. Сам Нерон предавался разгулу, не различая дозволенного и недозволенного. Казалось, что не остается такой гнусности, в которой он мог выказать себя еще развращеннее. Но спустя несколько дней он вступил в замужество, обставив его торжественными свадебными обрядами, с одним из толпы этих грязных распутников (звали его Пифагором). На императоре было огненно-красное брачное покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут же можно было увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец, все, что прикрывает ночная тьма и в любовных утехах с женщиной». (Тацит. Анналы, 15, 37)

Светоний называет «мужа» императора Дорифором. По его словам, отдаваясь, Нерон вопил, как насилуемая девушка.

Не стоит продолжать описывать распутство и разгул императора...

В середине жаркого июля 64-го года в Риме случился знаменитый пожар. Беспорядочная, тесная застройка города с его узкими улочками и высокими многоквартирными домами, в которых не только перекрытия, но и верхние этажи были деревянными, являла собой как бы нарочно сложенный гигантский сухой костер. Хотя еще Августом была создана служба городских пожарных, ее «технические» возможности никак не соответствовали масштабам опасности.

Загорелись ночью лавки, скучившиеся вокруг Большого цирка. Его многочисленные деревянные трибуны взметнули ввысь чудовищный факел. Сильный юго-западный ветер тут же перебросил огонь на прилегающие к цирку густонаселенные районы Палатина и Целия, погнал его дальше в сторону Эсквилина. Пламя двигалось с такой быстротой, что люди не только не могли объединить усилия для борьбы с ним, но едва успевали убегать от погибели. Трудно вообразить, какой кошмар являли собой озаренные зловещими сполохами огня, заполненные обезумевшей от ужаса толпой улицы города. Очень многие погибли в огне или под обломками зданий...

«Шесть дней и семь ночей, — сообщает Светоний, — свирепствовало бедствие, а народ искал убежища в каменных памятниках и склепах». (Там же, 38)

Нет сомнения, что были и поджоги. Хотя бы потому, что, кроме главного фронта огня, возникло еще несколько очагов пожара в отдаленных от него концах города. Кто были эти поджигатели — исполнители чьего-то преступного приказа или просто мародеры, — осталось невыясненным. Светоний категорически утверждает, что Нерон «поджег Рим настолько открыто, что многие консуляры ловили у себя во дворах его слуг с факелами и паклей, но не осмеливались их трогать» (Там же). Тацит же отдает дань сомнению. Он пишет:

«И никто не решался принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить свое жилище, вследствие угроз тех, кто запрещал бороться с пожаром. А были и такие, которые открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо в самом деле послушные чужой воле». (Тацит. Анналы, 15, 38)