Две силы

Чикваидзе развёл руками:

– Пошёл на охоту и не вернулся, может быть, найдут; поиски ещё продолжаются…

– Да, у вас там занятная станция, – сиронизировал Берман. – Какая гипотеза создалась по этому поводу лично у вас?

– Я вам, товарищ Берман, уже докладывал, что…

– Да, вы докладывали гипотезу Гололобовой. А ваша собственная?

Чикваидзе слегка развёл руками. Берман закурил ещё одну папиросу, и в комнате наступило молчание, которого не смел прервать ни Чикваидзе, ни даже Медведев. Снова раздался тонкий звонок, и в рамке двойных дверей показалась товарищ, она же мадам, Гололобова.

По дороге от квартиры Чикваидзе до дома № 13 Гололобова пережила ряд довольно стремительных ощущений. На автомобиле она ездила первый раз в жизни. Огромная блестящая машина, неслышной стрелой мчалась по пыльным улицам Неёлова и казалась Гололобовой символом той новой, “образованной” жизни, в которую введёт её Чикваидзе. “Товарищ из Москвы!” Видимо, какая-то шишка! Наконец-то ей удастся показать своё настоящее образование и, вообще… Сопровождавший Гололобову лейтенант государственной безопасности соскочил у подъезда дома № 13 и услужливо распахнул дверцу автомобиля – совсем, как в кино. Потом Гололобова проследовала через длинную вереницу каких-то коридоров и очутилась на пороге Медведевского кабинета. Следы бурно проведенной ночи, а, может быть, и дня, были наскоро замазаны чем попало. Тонкий сивушный запах перегара был кое-как затушёван дешёвой парфюмерией. Парадная блузка распирала тучный бюст. “Ну, нет, – подумал с некоторым разочарованием Медведев, – из-за этакого чучела никто никого резать не станет”.

– Здравствуйте, товарищи, – весёленьким голоском сказала мадам Гололобова, – очень мне приятно.

Даже Медведев, и тот удивился: никто никогда и никакой приятности в этой комнате не испытывал и уж, конечно, не выражал. Удивление Медведева возросло ещё больше от неожиданно любезного тона Бермана.

– Заходите, заходите, товарищ Гололобова, – сказал он, – усаживайтесь вот сюда.

Мадам, она же товарищ, Гололобова, теребя в руках свой допотопный ридикюль и не зная к кому именно ей следует обращаться, вертела тазом посредине комнаты и потом ни с того ни с сего сделал что-то вроде книксена. “Ну, и дурища же, прости Господи”, – подумал Медведев.

Гололобова своим женским глазом сейчас же установила тот факт, что Чикваидзе – невеликая, оказывается, шишка. Вот, сидит на самом краюшке стула. Самый начальник, видимо, вот тот, здоровый, за столом сидит такой важный и всё молчит. А этот шибзик, надо думать, секретарь или что там. Мадам Гололобова жеманно присела на край кресла.

– Ну, что это у вас там делается, товарищ Гололобова? – самым дружеским тоном спросил Берман.

– Ах, и не говорите. Один ужас, ужас! Я и сон совсем потеряла, такая стала нервная…

– Ну, расскажите же нам подробно, мы вместе, может быть, кое-как и разберёмся…

– Ах, я, конечно, но что же я могу, я только думаю, что…

За время, проведённое товарищем Гололобовой в размышлении, вишнёвке и кровати её гипотеза обросла кровью, плотью и даже штанами. В ней смешались и личные переживания и редкие впечатления от кино и скудная пестрота воображения, засушенного годами таёжной жизни. Сейчас даже Чикваидзе ругал самого себя самыми последними словами, имевшимися в его грузинско-русском словаре: как он мог принять всю эту нелепицу мало-мальски всерьёз? Но Берман выслушивал всю эту нелепицу с самым серьёзным и участливым видом и только время от времени перебивал Гололобову вопросами:

– А вы с Жучкиной были хорошо знакомы?

– Ну, какое там знакомство, женщина совсем без понятиев, так, по соседству, там что по хозяйству одолжить или…

– А вы её девичью фамилию знаете?

– Ну, это когда Жучкина девицей была, она и сама забыла, эта Дунька, как только увидит мужчину…

– Но девичью фамилию вы всё-таки, может быть, знаете?

– Как же, это я знаю, Дубина будет эта фамилия.

– И знаете, может быть, где именно живет её семья?

– Это я, вправду, не могу сказать. Где-то у сойотов, в тайге, на заимке, недели две, или больше, от нас ходу, так Дунька говорила, она, вообще, всё против советской власти выражалась.

– А как именно выражалась?

– Ну, да всякое такое… и то ей плохо, и то ей нехорошо, и в Бога верила, и иконы на стенах…

– А не было там фотографии её семьи?

– Как же, и фотографии были. Отец ейный – чемпионный такой мужчина.

– Как это вы сказали – чемпионный?

– Да, силач. Борода – как у барана шерсть, мужик, видно, кулак из кулаков, поперёк себя толще. У нас в Тамбове…

– Ну, о Тамбове мы как-нибудь после поговорим. Вы этого Дубина в лицо узнали бы?

– Его-то? Его из миллиона узнать можно, плечи – как у медведя, борода – как баранья шерсть… Такой, если на ногу наступит…

– А этого Светлова вы в лицо видали?

– Да, этого тоже видала, так, через забор, можно сказать, по случайности, образованный такой, осанистый, обращение, тоже…

– Ну, а этого бы вы узнали?

– Его бы тоже узнала, бородка такая интеллигентная, не даром Дунька всё языком трепала…

– А что же с вашим мужем случилось?

– А что ему делается? Пошёл на охоту, попал под дождь, завернул в какую-то заимку и хлещет там самогон. Проспится – вернётся…

– А что, он сильно пил?

– Пил. Вы сами, товарищ, посудите, какая это жизнь для интеллигентной женщины, которая с понятиями: глушь, образованного разговора…

– А Жучкин сам никогда не говорил о родителях своей жены?

– Говорил. Он тоже выражался. Брошу, говорит, всё, пойду к Дунькиному папаше, на заимке там, говорит…

– А что, собственно, вы слыхали об этой заимке?

А что слыхать-то? Ну, тайга, озеро там какое-то…

Озером Берман почему-то заинтересовался, но об озере Гололобова ничего путного сообщить не могла: большое озеро, рыба есть, река там какая-то. Люди подати китайцам платят, одна контрреволюция… По-медвежьи, видимо, живут, как раз для Дуньки…

– Всё это очень интересно, товарищ Гололобова; ну, мы с вами ещё поговорим. А пока, уж извините, тут у нас всякие дела ещё, – Берман поднялся и протянул Гололобовой руку, а он даже и Медведеву руки не подавал. Чикваидзе сидел в недоумении. Неужели же Гололобова не такая дура, как даже и ему казалось? Гололобова сделала ещё один книксен, ткнула через стол свою руку Медведеву и оглянулась на Чикваидзе.

– Ну, я потом… – неопределённо сказал Чикваидзе.

– Вы тоже можете идти, товарищ, – сказал ему Берман, – я потом вас вызову.

С сияющим лицом Гололобова покинула комнату. И вместе с ней вышел Чикваидзе.

– Ну, остался ещё ваш Иванов, давайте и его сюда, – сказал Берман.

Иванов вошёл подтянутой механизированной походкой, сдержанно поклонился Берману и Медведеву и стал почти на вытяжку, ожидая вопросов и распоряжений, и всем своим видом показывая полнейшую готовность ко всему, чему угодно. Зрительные органы Бермана сейчас же сняли моментальную фотографию с ничего не говорящего лица товарища Иванова. “Аппаратчик”, – подумал Берман и почувствовал нечто, отдаленно напоминающее профессиональную солидарность, он тоже был аппаратчиком, человеком-винтиком, безраздельно верящим в силу организации, аппарата, администрации и, вообще, кузькиной матери со всем её потомством. Разница была только в том, что Иванов был винтиком, а Берман – целым винтом, он – то уж мог завинтить!

– Почему вам пришла в голову идея об изоляторе? – спросил Берман, тем же скудным жестом пальцев указывая Иванову на кресло. Иванов сел прямо, как кукла, и ответил кукольным голосом:

– В радиусе около пятисот километров нет ничего, что бы могло кого бы то ни было заинтересовать.

– А китайская граница?

– Беглецы через границу избирают или Темноводскую, или Наринск, оттуда идут перевалы. Из Лыскова нужно сделать трёхсотверстный обход или идти прямо через хребты.

– Но всё-таки можно пройти?

– С большим затруднением. Сейчас, может быть, и вовсе нельзя, в горах уже снег.