Москва и Запад в 16-17 веках

II

Близкое знакомство с ходом московской жизни в описываемое время позволяет представить себе всю силу и глубину душевных потрясений, пережитых московским обществом. По современному выражению, тогда «мир весь качался». Вспомним, что за революционными вспышками и острой сословной борьбой первых лет царя Алексея последовала церковная распря — свержение Никона и вызванный им раскол, а затем разразился Разинский бунт. Общественная жизнь получила столь бурный характер, что только слишком косные умы могли оставаться в спокойном равновесии. Жизнь ставила длинный ряд теоретических вопросов и практических задач в самых разнородных сферах правительственной и частной деятельности. Для ответов на эти вопросы, для решения этих задач приходилось обращаться к самым разнообразным авторитетам, искать самых разнообразных средств. Прошло то время, — еще очень недалекое, — когда казалось возможным правительственными мерами внушать веру в воскресение мертвых и бессмертие души, как это было с князем Хворостининым, или приговаривать к смерти за малейшую самостоятельность мнения, как это случилось с князем Шаховским. В новой обстановке сам царь Алексей считал необходимым поддерживать свободу религиозного чувства мирских людей, не желавших через меру поститься и молиться, и соглашался с ними, что церковная власть «никого силою не заставит богу веровать». Старая исключительность была забыта, старые авторитеты померкли. Правительство без колебаний обращалось за руководством на сторону: в церковных делах к греческому Востоку, за техническими средствами на Запад. Отдельные лица с большой свободой определяли свою «ориентацию» по влечению своего ума и вкусов. Наблюдатель изумлен пестротой культурных типов, как бы внезапно появляющихся в его кругозоре из недр еще недавно сонного московского общества. Ознакомясь с некоторыми из них, он видит, что общей их чертой надо признать именно ту свободу самоопределения, которой недоставало поколению их отцов. Отцы боялись высказываться даже в интимных письмах, даже в автобиографических записках. Князь Семен Шаховской, например, после того, как «дошел до смертые вины», написал свое жизнеописание с такой осторожностью, что из него невозможно узнать ничего, кроме его «служеб» и ссылок. Он рассказал о себе лишь то, чего нельзя было вообще скрыть. Следующее поколение не только свободнее говорит и пишет, но и действует свободнее. Ниже мы увидим, как открыто и резко Ордин-Нащокин излагал царю Алексею свои взгляды; увидим, как свободно проявляли свои вкусы и мысли другие деятели. Совершилось то, что можно назвать эмансипацией личности в московской жизни. Конечно, это была лишь первая ступень эмансипации, не безусловная свобода совести и мысли, а лишь то, что выше мы назвали свободой самоопределения. Чтобы понять это, дадим несколько конкретных образцов, посмотрим на некоторые характерные лица данного момента.

Остановимся в первую очередь на друзьях царя Алексея — Ртищеве и Ордине-Нащокине. После того, что уже было о них писано [24], нет необходимости рассказывать подробно их биографии. Для нашей цели достаточно восстановить характерные черты их духовного облика: они всего лучше могут служить «знамением» своего времени.

Федор Михайлович Ртищев был почти ровесником царя Алексея и принадлежал к числу его «комнатных» (самых приближенных) слуг. Он по своей придворной должности был неразлучен с государем, сопровождая его даже в походах, и потому имел большой вес и влияние в деловых московских сферах. Но он не стремился использовать это влияние для личной карьеры или корысти. Его интересы были иные: Ртищев весь отдался влечению своей души к добру и служил ему так, как его понимал. Для него добром было поклонение богу в духе и истине, по слову евангельскому, и он искал истины в христианском просвещении, всячески содействуя укреплению в Москве богословской науки и водворению ученых богословов. Не отрицая форм старой московской обрядности, Ртищев горячо сочувствовал идее церковного обновления в деятельности как частного Ванифантьевского кружка, так и в официальной реформе Никона. Он являлся другом и почитателем тех образованных украинцев, которые приезжали в Москву по царскому вызову и личному почину и всячески старался о лучшем их устройстве и обеспечении. Ему приписывали основание целого общежития малороссийских ученых монахов в «иноземском» Андреевском монастыре под Москвой. Все церковные руководящие круги в московском государстве и на Украине — одинаково великоруссы, малоруссы и греки — любили Ртищева и почитали его за ревнителя просвещения, друга и покровителя ученых. Если ум Ртищева питался беседами «со мужи мудрыми и божественного писания изящными», то сердце его всегда было подвижно на благотворение бедным и больным, в чем Ртищев тоже видел «дух и истину» веры. Современники, давшие Ртищеву прозвище «милостивого мужа», с удивлением и восхищением говорили о его необыкновенной доброте и подвигах братолюбия. Не похваляясь своими добрыми делами, даже иногда в ущерб своему покою и здоровью, Ртищев спешил на помощь не только своим сородичам, но и иноземцам, подбирая на театре войны даже вражеских раненых и опекая их вместе с московскими воинами.

Просветительная и благотворительная деятельность Ртищева отличалась одним любопытным свойством: она не ограничивалась узкой сферой личной жизни и частных отношений, а всегда стремилась превратиться в общественное дело. Ища поучений у киевских ученых, вызванных в Москву, Ртищев не просто вел с ними знакомство, а организовал их в учительное братство в «иноземском» Андреевском монастыре и обратил это братство в общественный просветительный центр. Благотворя отдельным лицам, Ртищев не ограничивался простыми подачками, но устраивал больницы, богадельни и дома призрения, где давал временный или постоянный приют больным и слабым, тратя на это свои личные средства и суммы, доверенные ему царицей Марьей Ильиничной. Одно из подобных учреждений Ртищева пережило его самого и существовало при Петре Великом под названием «Больницы Федора Ртищева». Благотворительность «милостивого мужа» послужила образцом для правительственных начинаний: она привила сознанию москвичей мысль о необходимости организованного благотворения, и с 1680-х годов эта мысль была усвоена Московской властью. Такими-то оригинальными для своей эпохи способами Ртищев принимал участие в направлении общественной жизни Москвы, и в этом заключался секрет широкой популярности Ртищева и его морального влияния на современников.

Несмотря на то, что Ртищев не стоял в первых рядах московской администрации, его знали все, к нему обращались по самым разнообразным делам, ему приписывали почин в крупнейших мероприятиях того времени, в его доме сходились для обсуждения жгучих вопросов текущей минуты. И Ртищев одинаково был близок и дорог как ревнителям московской старины, так и новаторам. С ним интимно беседовал патриарх Никон, считавший Ртищева своим другом; и у него же в дому «много шумел» с еретиками-никонианами о вере и законе знаменитый Аввакум, для которого Ртищев был одним из приятнейших милостивцев («старый наш дружище Федор Ртищев», как выражался Аввакум). К Ртищеву обращались, как к другу и ходатаю, приезжие украинцы и греки; к нему же прибегал и известный Крижанин с изложением своих взглядов и теорий. Словом, личность Ртищева манила к себе людей решительно всех направлений. Конечно, знатность и влиятельность Ртищева играла при этом не малую роль; но главным притяжением служила бесконечная его доброта, душевная чуткость, широта понимания и та объективность, которая была плодом духовной самобытности

Ртищева. В оригинальной личности его чуждой партий и борьбы, ясной по религиозной основе дел и помышлений, скромной и в то же время независимой и чуждой искательства, современники впервые видели благородство свободного духа и красоту сознательного добра. Недаром вскоре же по кончине Ртищева составлена была его биография в форме «жития», в котором «милостивому мужу Федору Ртищеву» придан был ореол святости. В таком способе почитания свойств и заслуг Ртищев уподоблен был известному нам архимандриту Дионисию, «житие» которого родилось также немедля после его кончины. Оба эти деятеля XVII века и на самом деле походили друг на друга исключительно моральной силой. Но гениальный монах действовал в предрассветных сумерках московской культурной жизни, а гуманный вельможа жил на полном рассвете этой жизни, и потому Ртищева более, чем Дионисия, знали как современники, так и потомки.