Москва и Запад в 16-17 веках

Вступив в дело, Дионисий внес в него нечто новое и притом такое., что представилось другим работникам радикальной новинкой. Он не желал довольствоваться прежними способами работы, направленными на исправление описок и не шедшими далее простой и мало компетентной корректуры. Он искал той принципиальной основы, на которой можно было бы построить восстановление правильного и точного текста книг в соответствии с православной догматикой и древней письменной традицией. Его исключительный ум подсказал ему, что критерием достоверности текста московских книг может быть в конце концов только текст древней греческой книги, должным образом проверенный, и что эта проверка должна совершаться путем критического сопоставления многих „переводов“, то есть экземпляров одной и той же книги. Это были мысли Дионисия относительно метода работы. Объем же работы он также определял иначе, чем до него трудившиеся справщики. Те не шли далее мелких редакционных исправлений текста и простой корректуры. Дионисий же не останавливался и перед тем, чтобы исправить текст по содержанию его, если только оно казалось ему неправильным и не имеющим смысла. Он готов был даже изменить и церковный обряд, если убеждался в его неканоничности. Так как Дионисий не знал греческого языка, то он естественно обращался за справками к греческим текстам не часто, а лишь в крайних случаях и не сам, а через посредство других лиц. Так как он был глубоко правоверный и в деле веры осторожный человек, то относился к изменению обряда вообще с крайней осмотрительностью. Тем не менее его взгляды и приемы были встречены на Печатном дворе и у митрополита Ионы очень враждебно и повели к тому, что Дионисий и его ученики и друзья, „старец“ (то есть монах) Арсений Глухой и поп Иван Наседка (нам уже известный) были обвинены в „ересях“ и попали под суд и арест [17]. Дело тянулось с год, пока не явился в Москву из Польши Филарет Никитич. Поставленный в патриархи, он тотчас потребовал окончательного пересмотра дела. Восемь часов подряд Дионисий „стоял в ответе“ перед Филаретом и бывшим в то время в Москве иерусалимским патриархом Феофаном, раскрыл перед ними свои взгляды, блестяще обнаружил свое превосходство над обвинителями и вполне доказал свою правоту. Исключительными достоинствами своего ума он поразил греческого иерарха; тот горячо поддержал его и его помощников в деле книжного исправления, а затем демонстративно засвидетельствовал Дионисию свое расположение и уважение. Посетив его монастырь, он чествовал Дионисия перед всей братией особенными похвалами и чрезвычайной наградой — белым клобуком. Очевидно, грек-патриарх чутко понял „грекофильство“ Дионисия и оценил значение этого направления в дальнейшей церковной жизни Москвы.

Действительно, Дионисий был первый из людей его времени, который, в специальной сфере книжного исправления, ясно высказал убеждение в необходимости учиться у греков на их церковной традиции. Он был почитателем Максима Грека [18], одобрял его деятельность, лично пользовался его трудами и переводами и у себя в монастыре восстановил его репутацию. После смерти Максима Грека (1556 г.), у Троицы „в дому Сергия чудотворца мало любили Максима Грека книг“ и не давали их для чтения братии. Дионисий же снова пустил их в обращение наравне с избранными текстами греческих отцов церкви. Он вообще приучал братию уважать древнюю греческую богословскую письменность: „дивным сим Дионисием к морю сему великому путь очищен бысть всякому чину и возрасту доходити“, — говорит его биограф. Широкая личная начитанность Дионисия и тонкий его ума дали ему возможность усвоить то, чего пока не понимали другие, — превосходство греческой культуры. И если можно согласиться с А.Н. Пыпиным, что Максим Грек „явился первым посредствующим звеном между старой русской письменностью и западной научной школой“, то можно с таким же основанием назвать Дионисия вторым из таких звеньев. С его времени и в его формулах деятельность московского Печатного двора постепенно дошла до Никоновой реформы, и Никон, конечно, был ярким и неумеренным последователем Дионисиевой традиции в своем неосмотрительном грекофильстве.

VIII

Но указание на «грекофильство» Дионисия можно делать лишь с той оговоркой, что оно касалось специальной сферы книжного исправления и богословского знания. Во всем остальном Дионисий был чисто московским человеком: в его душе жили старые заветы, жила мысль о богоизбранности русского народа и господствовала забота о том, чтобы через исправление временных «нестроений» церковных и мирских возвести московскую жизнь к ее прежнему внутреннему совершенству и чистоте. Греческое ученое руководство мыслилось лишь как средство; целью же было обновление древнего русского благочестия в его местных, народных формах, тех именно, которыми предшествовавшие поколения русских людей «богу угодиша». Именно это национально-охранительное настроение почерпнул известных расколоучитель Иван Неронов, когда судьба свела его с Дионисием. По рассказу самого Неронова, внесенному в его биографию, он в своей молодости должен был покинуть родное село, так как перессорился там с пьяным и бесчинным причтом. Неронов за пьянство обличал «иереев» столь круто, что даже его тесть стал против него, и Неронову пришлось ночью спасаться «из веси тоя» в Троицкий монастырь. Там его представили Дионисию, рассказав о его добродетельных порывах против слабостей односельчан. Дионисий заинтересовался юношей и «повеле пребывати ему у себя в келий», иначе говоря, включил его в круг своих воспитанников, которых у него всегда бывало довольно. «И живяше Иоанн (Неронов) в келий немало время с преподобным архимандритом», пока Дионисий не убедился, что пригретый им юноша «истинен и верен есть во всем». Тогда он послал его к патриарху Филарету с письмом, и с этого началась деятельность Неронова в духе начал, внушенных ему Дионисием. Неронов, посвященный в попы, жил сначала в своем селе, потом в с. Лыскове близ Нижнего, потом в самом Нижнем и везде являлся сторонником и деятелем церковного обновления, врагом житейской пошлости и пьяного разврата. Необыкновенная страстность натуры Неронова не поддалась воспитательному воздействию ни благодушного Дионисия, ни блиставшего придворной выдержкой попа Стефана Вонифатьевича, в кружок которого попал в Москве Неронов. Неронов не раз подвергался взысканиям, даже ссылке, вечно ссорился и шумел и в конце концов, озлобленный постоянной борьбой за свои идеалы, обратился в раскол и стал явным врагом официальной церкви. В этой фазе он, конечно, далеко отошел от пути, намеченного Дионисием, и от приемов, им внушенных; но в основе своих взглядов он, без сомнения, был духовным сыном знаменитого архимандрита. Последний, как мы видели, сознавал культурное превосходство греков, оставаясь ревнителем древнего русского благочестия. Неронов в пылу борьбы с грекофилом Никоном отстаивал то же древнее русское благочестие, но не мог вместить в своем уме справедливого отношения к грекам. Ученик оказался уже и ограниченнее учителя, но от того не переставал быть именно его учеником.

Из других достигших известности учеников Дионисия, кроме помянутых Ивана Наседки, Арсения Глухого, Ивана Неронова, необходимо назвать еще Симона Азарьина, пришедшего в Троицкий монастырь из знатного боярского двора князей Мстиславских и всю свою жизнь проработавшего на монастырь. Он был «строителем» (управителем) в подчиненных Троицкому провинциальных монастырях, бывал посылаем для отдельных поручений административно-хозяйственного характера, служил в должности казначея у Троицы и, наконец, окончил жизнь в звании келаря. Свои досуги он посвящал чтению и литературному творчеству. После него монастырь получил его большую библиотеку, в составе которой были и собственные произведения Азарьина. Он был пламенным почитателем Дионисия; жил при нем под одной кровлей в тесном духовном с ним общении около шести лет, а после его кончины, в сотрудничестве с Иваном Наседкой, составил его биографию.