Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Цель была достигнута: сопротивление сломано.

Прибытие и наличность войск говорили яснее аргументов, что там, где есть приказ Советской власти, — там вся сила войск, и что у этих войск нет иного источника распоряжений, как только. Смольный, только Военно-революционный комитет.

Представителям банка оставалось только капитулировать, но…

Оно нашлось, это спасительное «но», и дало возможность еще на миг возликовать «Комитету спасения родины и революции».

Оказывается, мандат на имя Менжинского в суматохе забыли дать на подпись Ленину. Не было и других подписей. [13]

Этим воспользовались заправилы банка. Послышались фразы: «…и вот с такими-то бумажками Совнарком требует выдачи 10 миллионов народных денег». Подчеркивалось, конечно, «народных».

Было очевидно, что начинается розыгрыш промаха.

Между тем для войск все оставалось по-прежнему ясным.

Их прислал Смольный, и уходить без денег они даже не думали.

Нужен был выход из положения.

Нужно было решение тех, кто послал.

Мы поехали в Смольный.

Было уже около пяти часов вечера, когда главнокомандующий войсками, подполковник Муравьев, и пишущий эти строки вошли в Смольный за инструкциями.

Обычные занятия были уже кончены. В бесконечных коридорах Смольного — гулкая тишина.

После шума и дебатов банка она казалась таким резким контрастом.

В комнате рядом с той, где работал Ленин, было еще несколько человек. Сам Ленин, когда мы вошли к нему с докладом, работал, — писал за маленьким рабочим столом.

Не отрываясь от письма, он обратился ко мне:

— Ну что у вас там?

Во время доклада Ленин продолжал писать и иногда казалось, что он не слушает.

Но едва я дошел до того, что мандат не имел подписи, как Ленин быстро прервал меня:

— Значит, денег получить нельзя! А кто писал мандат? — обратился он к тем, кто был в соседней комнате.

Была названа, если не ошибаюсь, фамилия одного из видных работников партии.

— Ведь этакая досада, — продолжал Ленин, снова возвращаясь к тому, что он писал.

А затем, быстро встав, резюмировал:

— Вопрос о 10 миллионах придется временно считать открытым. Все основания, как правовые, так и иного характера, при последующих требованиях будут неизменно указываться.

Вот так! Поезжайте и ликвидируйте вопрос…

С самым тяжелым чувством мы покинули на этот раз Смольный.

Чувствовалось, что дело, которое должно было удасться, не удалось из-за мелочей, из-за несоблюдения формы.

Но через несколько дней всем стало ясно, что демонстрация войск и вся эта «осада банка» не прошли бесследно.

Борьба из области фронта и войск переходила в делопроизводство.

Враг искал убежища в формальных упущениях канцеляриста. Значит, враг был сломлен.

Значит, власть Октября прочно входила в жизнь…

Последним событием, в котором известную роль пришлось сыграть петроградскому гарнизону в целом, был разгон Учредительного собрания.

Но было бы несправедливостью не отметить, что этот, казалось бы, чрезвычайно важный момент особого оживления и былых тревог среди солдат не вызвал.

И когда 15 января 1918 года назначенная для несения патрульной службы 1-я рота Волынского полка заколебалась выходить, зная, что в этот день она может быть обращена против Учредительного собрания, то достаточно было комиссару полка только разъяснить, что Советы — это есть такая форма государственного бытия, которая идет дальше и глубже Учредительного собрания, что раз осуществлены Советы, было бы шагом назад возвращение к Учредительному собранию, — и рота бодро и уверенно вышла к своим постам, заявляя: если Учредительное собрание может оказаться против Советов — оно не нужно! Да здравствуют Советы! Вся власть Советам!.

Для полноты описываемых событий остается прибавить, как жил гарнизон в дни Октября в своей будничной жизни.

В первую очередь, конечно, идет вопрос о пресловутой «распущенности», о том, что все матросы и солдаты стали спекулянтами и торговцами и что нельзя было двигаться по улицам Петрограда, столько лежало на них шелухи от семечек, которые «геройски» лущил весь петроградский гарнизон.

Значительная часть этих упреков относится к сравнительно более позднему времени. Отдельные случаи распущенности солдат, конечно, были.

Дисциплина палки, окриков, гауптвахты и карцера пала. А самодисциплины привито еще не было. Но, наряду с этим, нельзя не подчеркнуть, что чем дело было ближе к Октябрю, тем чаще нужно было наблюдать в частях примеры новой, небывалой раньше, немыслимой при прежнем строе революционной дисциплины.

Говорить о том, с какой точностью выполнялись распоряжения Военно-революционного комитета, военной организация РСДРП(б) и комиссаров, не нужно потому, что это известно всем.

Но даже распоряжения полкового комитета, ссылавшиеся на то, что этого требует Революция, как общее правило, были святы для воинских частей.

Отчетливо помню тот случай, когда в ноябре 1917 года в Волынском полку солдат Архипов беспрекословно отбыл недельный внеочередной наряд за то только, что самовольно взял из хлебопекарни три или четыре фунта хлеба.

Или другой случай: во время разгрома винных складов солдаты отняли у кого-то вблизи казарм две четверти водки. Они доставили ее в полковой комитет, где она и стояла на окне несколько дней, прежде чем комитет постановил уничтожить ее.

Конечно, это не относится к моментам, когда под влиянием тех или иных событий закипали страсти. Тогда бурлил солдатский океан, и не было для него авторитетов…

Главным образом нельзя ни на минуту думать, что вся солдатская масса в дни Октября переродилась и стала сплошь революционной. В ней, как и всюду, оставались шкурники, контрреволюционеры, люди не чуждые легкой наживы, но не они давали тон в эти дни. Их голосов не было слышно. Распоясаться они не смели.

Лучшим подтверждением этого может быть эпизод из того времени, когда по городу пошла и угрожала революции волна пьяных погромов.

Разгонять погромщиков приходилось и днем и ночью, и в виду особенности обстановки действовать приходилось со всей возможной решительностью.

И вот одна из рот полка, посланная, чтобы разогнать погромщиков, не устояла от соблазна. Солдаты побросали винтовки и присоединились к тем, кто разбивал бочонки и тут же напивался до бесчувствия.

Пришлось послать 8-ю роту, как наиболее стойкую.

Опьяневшие солдаты не хотели и слышать о прекращении попойки. Результат был для них весьма неожиданный. Погреб был очищен через каких-нибудь полчаса, а из поклонников вина около восьмидесяти человек потащились прямо в околоток отлеживаться и… вынимать занозы.

Около дюжины прикладов было разбито в щепки о спины и о «поясницы» загулявших.

А через несколько дней обе роты мирно объяснялись:

— Нельзя же так. До сих пор присесть не можем! Занозы — во какие…

— Убить вас мало было. «Защитники Революции!» Знать, соскучились по «романовской» палке. Ну, мы вам и напомнили…

После января 1918 года жизнь в войсковых частях петроградского гарнизона стала идти все более ровным и все более медленным темпом.

Пишущему эти строки пришлось с ноября 1917 года быть председателем дивизионного комитета 3-й Петроградской гвардейской дивизии, т. е. наблюдать жизнь четырех полков: Волынского, Литовского, Петроградского и Кексгольмского. И всюду было одно и то же. В связи с приближением общей демобилизации замечалась усиленная тяга солдат на родину. Усилились отпуска. Канцелярии едва успевали заготовлять документы.

Заботой полковых комиссаров и организаций было сохранить имущество частей, особенно то, которое могло представлять интерес для музеев, и, по возможности, до конца поддержать то горение революционной мысли, которым так богат был петроградский гарнизон в дни октябрьских событий…