Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

Вижу недовольные лица. Больше других недовольна, конечно, Муся. «Для тебя ведь лучше», — мысленно возражаю ей и пытаюсь поймать ее взгляд: может, поймет, она ведь толковая, умная. Где там!

Вцепившись руками в спинку старого стула, Муся глядит на Василия. Глядит, как он поднимается, молча кивнув, неспешно шагает к двери. Худой, выше среднего роста, в низкой, полутемной избе он кажется очень высоким и очень худым. Мне почему-то становится жалко его. В голову лезут тревожные мысли. Вдруг случится несчастье? Сколько погибло людей, сколько искалечено. Что с тобой будет, Муся? Как ты поступишь? Если погибнет — вопрос отпадает сам по себе. А если станет калекой? Он даже сейчас не очень красивый, не очень складный. А ты ведь очень красивая, Муся.

Что это вдруг со мной? Распустил свои нервы, расслабился, пристал к Мусе. Чем она провинилась? Ничем. Хорошая девушка. Оба они — хорошая пара. Ну и пусть. Пусть любят, мечтают, строят планы на жизнь. Мое командирское дело — помочь им. Все так и будет. А сейчас, в эту минуту мне надо быть твердым, требовательным. Я смотрю на заговорившихся Чувилева и Василевского, киваю на дверь, говорю:

— Повторять больше не буду. Не выспитесь — в бой не пущу.

Оба поднимаются, торопливо шагают к двери.

Вот и хутор Тоненький. Окутался темнотой и деревьями. Ветер, он шелестит листвой, дышит ароматом зреющих яблок, запахом трав и гари. В окнах темно, будто все вымерло. Но это лишь кажется. За черными шторами — жизнь, уют и забота. В каждом доме нас ожидают будто родных. Потому что из каждого дома кто-то ушел на воину, кто-то дерется с врагом, и все, что предназначено им — сыновьям, братьям, — теперь отдается нам, таким же солдатам.

Иду по ступенькам. Открываю скрипучую дверь. Вхожу в чистую горенку. На столе — свежая скатерть, вода. На спинке стула рушник. Такое впечатление, будто моя хозяйка дожидается гостя. И так каждый вечер. А вот и она, Мария Ивановна.

Вечер добрый, тетя Маша!

Пожилая, седая, невысокого роста. Сухие, в морщинах руки. Глаза добрые-добрые.

— Сейчас я, Антон.

Знаю, что-то сейчас принесет с огорода, из сада: фрукты, огурчики. А может, где молока раздобыла. Всегда она так. Знает, что кормят нас хорошо, но если откажешься, начнет сокрушаться: «Или не угодила, Антон?..»

— Спасибо. Мне ничего не надо. Водички попью и лягу. Рано вставать.

Остановилась. Тревожно смотрит в глаза. Стараюсь глядеть мимо нее. Не знаю, куда повесить пилотку, сунуть планшет. Шагаю к столу, наливаю в стакан воды и чувствую — затылком, спиной — ждет… Попробуй обмани материнское сердце.

— Кто не вернулся, Антон?

Усталость, нервное напряжение тяжелым грузом ложится на плечи. Сажусь. Память, будто пленку кинокартины, начинает прокручивать день, как бы с начала, с первого вылета, концентрируясь там, где нервы в комок. Тишина. Меня охватывает чувство беды. И вдруг: «Горит! Горит самолет!» «Кого потеряли?» — «Коровушкин, кого потеряли?» — «Командира». — «Товарищ командир! Звено Бондаренко село». — «Звено Бондаренко»… Василий слегка пожимает плечами: «Может, еще придет»… И вот это, последнее: «Кто не вернулся, Антон?»

Ждет. Замерла. Лишь пальцы теребят бархотку полушалка. Отвечаю:

— Бондаренко. Через два дома от вашего жил. Смуглый такой, красивый.

Лицо исказила гримаса боли. Дернулись губы:

— Знаю, у Евдокии жил. Невысокого роста, скромный, застенчивый, стеснительный…

Повернувшись, тихо побрела из избы, согнув усталые плечи. Будь она проклята, эта война, и те, кто принес ее на нашу землю. Отольются им материнские слезы. Ох, отольются!

А спать все-таки надо, готовиться к бою надо. В три зазвонит будильник, возвестит начало третьего дня специальной авиагруппы.