Александр Керенский. Демократ во главе России

Совещание Совета министров с представителями «Прогрессивного блока» состоялось 27 августа 1915 года. Не найдя поддержки у А. Н. Хвостова, Керенский все-таки перенес в Думу вопрос о помиловании депутатов-коммунистов, признав, что суд не совершил ошибки в своем приговоре. Но и Дума потребовала от осужденных отказа от пропаганды «пораженчества». Посоветовавшись с «клиентами», Керенский снял этот вопрос с повестки дня. П. Н. Милюков заметил ему: «Амнистия, по существу, не есть пересмотр приговора по каким-либо новым обстоятельствам, а признание вины». – «Так же как и помилование», – согласился с ним Александр Федорович.

Депутат П. Н. Крупенский высказался по пункту пятому об отмене ограничительных законов для евреев: «Я прирожденный антисемит, но пришел к заключению, что теперь необходимо для блага родины сделать уступки евреям. Нельзя отрицать, что евреи представляют большую международную силу и что враждебная политика против них ослабляет наше государство, наши отношения с Америкой тоже». Видимо, не случайно, а по иронии судьбы именно пятый пункт в анкетах и паспортах, выявлявший национальность человека, в первую очередь еврейство, при правительственном антисемитизме еще сохранялся.

В начале октября с поста исполняющего обязанности министра внутренних дел был снят Н. Б. Щербатов и заменен крайне правым А. Н. Хвостовым – хитрым, амбициозным молодым человеком, еще до убийства Столыпина запримеченным Распутиным. Руководители «Прогрессивного блока» поняли, что окончательно исчезли все надежды на соглашение с короной.

Возникла драматическая ситуация. Резче всех членов Думы высказался Гучков: «В каждой борьбе есть риск. Все иллюзии исчезли. Я выставил бы боевой лозунг и шел бы на прямой конфликт с властью. Все равно обстоятельства к тому приведут».

Более осторожно выступил депутат А. Шингарев: «На чем держится власть? На энерции, на заинтересованных кругах, на государственной машине. На отсутствии мужества и даже понимания. Я считаю сомнительным готовность к удару в лоб. Я предлагаю конфликтовать с властью на съездах, в Думе, так как ее исчезновение превратит общество в пыль».

Подвел черту под диспутом князь Львов: «Блок ни в чем не ошибся. Вся Россия висит в воздухе».

Глава седьмая

Раздумья об интригах и заговорах

Пятый день Александр Федорович не выходит из дома. Ольга не знает, что с ним случилось. Неужели решил прекратить бешеную деятельность? А вдруг… Вдруг решил зажить спокойно, по-семейному, как и полагается? Не похоже… Хмур… Напряжен. Редко выходит из своей комнаты. Потреплет по головке сыновей. Они рвутся к нему, а он им даже не улыбнется. Наскоро поест и снова удалится в свою комнату. Просил не пускать к нему детей. Побрился на третий день. Ольга думала, что он, как обычно, уедет куда-нибудь по делам, но он снова залег на диван. О чем-то думает, подложив руки под голову. Ольга не знает о чем. Неизвестность пугает ее. Вдруг? Страшная мысль поражает ее – вдруг ему все надоело, вдруг он разочаровался в себе, в своих надеждах и вообще в жизни? Она всегда поражалась его жизнеспособности, необузданной энергии, заключенной в нем, но видела его и в моменты нервных срывов, обычно после тяжелых процессов, череды выступлений. Подруга Ольги восхищалась его речами, рассказывала ей, что он может говорить часами, так взволнованно и интересно, что слушатели не замечают время. И он тоже. Но подруга не знала, что после этого он приходил домой выпотрошенный, нервный и порой, переходя на фальцет, говорил истерично. Ольга поначалу думала, что его раздражают она, дети, но потом догадалась, что его срывы – результат чрезмерной усталости, ее и детей он в эти моменты просто не замечал. Так ей казалось. Но сейчас? Что происходит с ним сейчас? Сердце замерло от пугающей неизвестности. Она поняла, что до сих пор любит его и зря делала вид, что ее не смущает его безразличие к детям, холодность к ней. Она открыла дверь в его комнату. Он лежал на диване, согнув ноги в коленях, устремив взгляд в потолок.

– Тебе чего, Оленька? – сказал он, не повернувшись к ней.

Он давно не называл ее так ласково, и она растерялась, забыла подготовленные слова.

– Ничего, Саша, – покраснев, ответила она.

– Ничего, ничего, – повторил он, уйдя в свои мысли.

Она постояла минуту и вышла из комнаты. Вскоре вернулась:

– Ты здоров, Саша?

– Как никогда болен, – вдруг искренне произнес он, – не пугайся, Оля. Я болен болезнью адвокатов…

– Не слышала о такой, – удивилась она.

– Разве ты не знаешь, что настоящий адвокат болеет за своих подзащитных? – серьезно вымолвил он.

– Тебя пригласили вести новый процесс? – поинтересовалась Ольга.

– Давний, весьма давний процесс, Оленька. Никто не приглашал. Если не считать жизни.

– Кто же твой подзащитный?

– Подзащитная! – неожиданно воскликнул он. – Не понимаешь?

– Нет.

– Да страна наша, Оленька! Россия!

– От кого же ты ее защищаешь? Не от царя же?! Упаси боже!

– От царя, – четко произнес он, и Ольга от испуга сжалась, она давно чувствовала, что в нем зреет ненависть к царю. Уже года три-четыре она со страхом наблюдала, как он морщится, когда она в молитвах упоминает царское имя.

– И ты один? Один? Против… – пролепетала она.

– Время покажет, – задумчиво произнес он, – думаю, что меня поддержат многие.

– И ты не боишься, Саша? Ведь жандармы тебя караулят. Я знаю, что ты посылал свои требования к царю. Он не простит тебе этого.

– И другие тоже, – загадочно и протяжно заметил муж, после чего Ольга молча попятилась к выходу из комнаты.

«Что будет? Что будет с нами? Ведь могут сослать в Сибирь! Помилуй нас, Господи!» – простонала она и тревожно посмотрела на спящих детей.

Тем временем Александр Федорович мысленно вел свой процесс, начав с анализа событий, вспоминая, что в 1905 году были разорваны духовные связи между троном и городскими рабочими, а в июне следующего года подорвана вера в царя у либерально настроенной интеллигенции. Причиной этому послужил разгон I Думы, обсуждавшей вопрос о земельной реформе. Перед каждым патриотом вставал вопрос: во имя кого он живет – во имя России или царя? Первым ответил монархист и умеренный либерал князь В. Н. Львов: «Во имя России». Такой же ответ прокатился по всей думающей, неспящей и неравнодушной к своей судьбе стране. В 1915 году офицеры, казалось, самые преданные самодержавию люди, принимавшие присягу, пытались провести ряд заговоров по уничтожению царя. Известный военный летчик капитан Костенко хотел спикировать на автомобиль императора, когда он прибудет на фронт. Лично к нему, к Керенскому, явился его старый друг, сын одного из царских приближенных, граф Павел Толстой. Он приходил по просьбе великого князя Михаила Александровича, который, зная о его тесных связях с рабочими и левыми партиями, интересовался, как они отнесутся к тому, если он возьмет власть у брата и станет царем.

Тогда Александр Федорович подумал, что возможна дворцовая революция. Как он был наивен. Считал появление Распутина при дворе лишь отражением распада самодержавия, недооценил возможности неграмотного, но хитрейшего мужика из Сибири. Превращение Распутина из знахаря и друга царской семьи в человека, творящего историю России, привело к мысли, что историю творят не только объективные законы, что отнюдь не последнюю роль в ней играет личность. Много думал о царе, старался понять его действия.

Будучи уже императором, Николай II встретил в Виндзорском замке и влюбился в Алису Гессен-Дармштадтскую. Довольно быстро «Виндзорский солнечный лучик», как называл ее Николай, стала мрачной русской императрицей и фанатичной сторонницей православной церкви. После десяти лет супружеской жизни 30 июля 1904 императрица наконец родила сына. Ранее ее заботы ограничивались семейным кругом, а после появления престолонаследника она стала уделять усиленное внимание государственным делам, поскольку самодержавие символизировало не только власть мужа, но и будущее сына. Она писала царю: «…дарование народу конституции обернется большой потерей для тебя и России». В том, что Распутин был человеком загадочным, сомнения не было. Ему ничего не стоило перейти от разнузданной оргии к состоянию религиозного экстаза. В его присутствии царь терял уверенность.