Власть и наука

"Дарвинизм отвергает не только катаклизмы Кювье, но также и диалектически понятое развитие, включающее революцию, тогда как с точки зрения диалектического метода эволюция и революция, количественное и качественное изменения -- это две не-обходимые формы одного и того же движения" (235).

И, наконец, эта же работа Сталина "Анархизм или социализм?", опубликованная первоначально в 1906 году, дает нам ясное представление о том, что идея Ламарка о наследовании благоприобретенных признаков и вытекающее из неё простое объяснение эволюции за счет медленного приспособления организмов к условиям меняющейся внешней среды принимались Сталиным. Он следовал именно этой идее (причем в упрощенном, вульгаризированном виде), когда брался объяснить поступательный ход эволюции, с одной стороны, и примат материи над сознанием, с другой:

"Еще не было живых существ, но уже существовала так называемая внешняя, "неживая" природа. Первое живое существо не обладало никаким сознанием, оно обладало свойством раздражимости и первыми зачатками ощущения. Затем у животных постепенно развивалась способность ощущения, медленно переходя в сознание, в соответствии с развитием строения их организма и нервной системы. Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее -- человек -- не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками, и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее -- человек -- был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем их несет четвероногое животное. Все это коренным образом задержало бы развитие человеческого сознания" (236).

"Выходит, -- пишет Сталин, -- что развитию идеальной стороны, развитию сознания предшествует развитие материальной стороны, развитие внешних условий: сначала изменяются внешние условия, сначала изменяется материальная сторона, а затем соответственно изменяется сознание, идеальная сторона" (237).

Для Лысенко же именно эта основная идея, примененная также в утрированно упрощенном виде, служила в качестве "символа веры".

Длинная тирада Сталина знаменательна еще и тем, что она показывает, как на заре своей политической деятельности, борьбы за власть сначала в среде грузинских социал-демократов, а затем питерских и московских большевиков, Сталин смело брался решать вопросы, требующие специальных и глубоких знаний, которыми он не обладает. Это обстоятельство не останавливало его в 1906 году, оно, тем более, не стало для него препятствием позже, когда он начал вторгаться со столь же выраженной самоуверенностью в объяснение философских категорий, в обоснование экономических "законов" развития социализма, в поддержку лысенковских идей, в проблемы языкознания и т. д.

Из приведенного отрывка следует, что Сталин допускает здесь еще одну вульгаризацию -- на сей раз марксизма: понятие материального базиса развития он подменяет "материальными условиями". Точно так же Лысенко позже будет утверждать примат внешней среды в изменении наследственности.

Таким образом, на вопрос о том, было ли выдвижение Лысенко Сталиным и активная поддержка им лысенкоизма прямым следствием его, Сталина, внутренней подготовленности к восприятию именно лысенкоизма, а не идей генетиков, отрицавших простой путь адекватного воздействия внешней среды на наследственность и искавших хотя и сложные по форме, но вполне материалистические по содержанию закономерности наследственной изменчивости, можно ответить, на наш взгляд, однозначно. Да, Сталин был подготовлен к восприятию именно лысенкоизма. Он, лысенкоизм, вполне соответствовал взглядам и интересам Сталина. Существовало важное сходство в стиле мышления Лысенко и Сталина. Свои концепции оба строили на общей основе, выводили их из одних корней -- полузнания, редукции сложного до простейшего, они были способны родить лишь примитивные и однозначные решения, также как из общности их задач вытекала тенденция к монополизации власти в своих сферах.

Но сводить каузальную сторону упрочения лысенкоизма только к личным свойствам Сталина, как это делает ряд историков, значило бы грубо ошибаться в анализе этого явления, представляющего собой закономерное порождение ленинизма, большевистского отношения к интеллигенции, примата практицизма и других социальных феноменов (см., например, приложение к книге). Лысенкоизм представлял собой социальное явление, закономерное для тоталитарного государства, и в этом заключается главная причина его упрочения.

Несомненно, что доброжелательному отношению Сталина к Лысенко способствовала и та внешняя политическая шелуха, в которую облекали Лысенко и Презент их, в общем, крайне наивные воззрения на сущность наследственности и изменчивости, их постоянная апелляция к высказываниям Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Кроме того, Сталину не могли не импонировать организационные приемчики, коими пользовался Лысенко, а также разговоры о том, как важно-де "проверять свои предложения на полях колхозов и совхозов", а не в тиши лабораторий.

* *

*

Партийное вмешательство в судьбу науки стало одной из самых трагических страниц в истории науки. Это вмешательство было закамуфлировалоно демагогическими рассуждениями лидеров партии на публике о свободе науки и научных дискуссий в стране. До поры до времени, как мы видели раньше, дискуссии действительно шли: и в 1936 году в ВАСХНИЛ, и в 1939 году -- в редакции журнала "Под знаменем марксизма". Однако и пресса, полностью контролируемая коммунистами, и власти, не позволявшие ученым вырваться из под их цепкого надзора, не оставляли никаких степеней свободы для ученых, сами же ученые влиять на развитие науки не могли даже в минимальной степени. Была лишь видимость свободы дискутирования, но на сессии ВАСХНИЛ 1948 года даже эта видимость была грубо подавлена. С этого времени само слово ГЕН уже не могло быть произнесено, ученым было запрещено свободно спорить друг с другом, они не могли выражать свое мнение, критиковать позиции сторон, и соревновательное начало уже не могло служить двигательной силой в развитии науки. Такая однонаправленность поведения властей в условиях централизованного планирования экономикой вела к гибели науки. Ведь финансирование науки в СССР никак не зависело от реальных успехов ученых, оно жестко определялось их идеологическими взглядами. По сути и ранее научные дискуссии в СССР не вели к прогрессу, аргументы ученых не принимались властью во внимание, а определяющими были партийные взгляды руководителей страны, нисколько не прислушивавшихся к доводам ученых и научным результатам. Была и другая несуразность: все деньги шли из одного источника, альтернативных фондов не существовало, система независимый оценки проектов ученых са�

А Россия тем временем теряла свои славные позиции, некогда с почетом завоеванные. Если вести отсчет от "Августовской сессии ВАСХНИЛ", то всего пять лет оставалось до открытия американцем Джеймсом Уотсоном и англичанином Френсисом Криком двойной спирали ДНК -- открытия, начавшего эру молекулярной генетики. Только ведь не в Америке и не в Англии, а в советской России двадцатью пятью годами ранее Н.К.Кольцов предсказал, что наследственные молекулы должны иметь двойное строение. Подхватить бы эстафету от Кольцова, создать его школе условия благоприятствования! Но нет, затравили и самого Николая Константиновича, обзывали его и фашистом, и мракобесом, и сколько раз призывали посадить его, школу изничтожить, чтобы ростков не дала, чтоб продолжения не последовало.

Точно также не где-то на "презренном" Западе, а в советской России Четвериков заложил основы популяционной генетики, науки, значение которой сегодня -- в пору всеобщего экологического бедствия -- и оценить-то сообразно весомости этой науки вряд ли возможно. Но выгнан был сразу после сессии ВАСХНИЛ великий ученый, унижен и оскорблен. Он умирал в Горьком, беспомощный, забытый у себя на родине в то время, когда на Западе ему присуждали плакетты, печатали переводы его статей, разыскивали его портреты.