Римская история в лицах

В 25-м году состоялся еще один судебный процесс, который я хочу выделить из многих. Историк Кремуций Корд был обвинен по закону об оскорблении величия за то, что похвалил Брута и Кассия. Его обвинителями выступили два клиента Сеяна. Предвидя неминуемую гибель, Корд в присутствии грозно хмурившегося Тиберия произнес следующее: «Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения... Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил одержавший над ними победу? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не только Кассия с Брутом, но и меня». (Там же, 35) «Выйдя затем из сената, — продолжает Тацит, — он отказался от пищи и так лишил себя жизни. Сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них». (Там же) Это написано почти две тысячи лет назад. Говорят, что история ничему не учит правителей. А все ли правители знают историю? Но я привел этот пример не в поучение. Мне хочется, чтобы у читателя не сложилось впечатление, будто римская доблесть в эпоху жестоких императоров (которая началась с последних лет правления Тиберия) вовсе умерла. Высокие образцы этой доблести остались в истории тех мрачных лет не как победы полководцев и храбрость воинов, а как мужество тех, кто не пожелал покориться тирании. И таких случаев мы встретим еще много.

Между тем, Сеян, хотя дорога к высшей власти еще не расчищена, стремится породниться с семьей императора. Он пишет Тиберию, прося разрешения жениться на вдове Друза (своей любовнице). Тиберий отказывает, но намекает на перспективу еще более тесного родства — по-видимому, он имеет в виду женитьбу на Юлии, своей внучке, которая пока еще замужем за Нероном Цезарем.

В ожидании такой возможности Сеян уговаривает Тиберия покинуть Рим и поселиться где-нибудь в более приятном месте. Он рассчитывает на то, что будет держать в руках и доступ к императору, и всю его переписку. Его, Сеяна, влияние в Риме еще усилится, а потом престарелый принцепс и вовсе передаст ему распоряжение всеми делами.

Весной 26-го года Тиберий наконец отбыл из Рима в Кампанию под предлогом освящения некоторых храмов. В действительности же для того, чтобы больше никогда не возвращаться в ненавистный город. В его небольшой свите, кроме Сеяна, находилось всего несколько человек из высшей знати. Судьбе угодно было, чтобы Тиберий в эти дни получил бесспорное доказательство преданности своего клеврета. Трудно сказать, то ли Сеян сумел мгновенно оценить меру реальной опасности, то ли он действительно поставил свою жизнь на карту... Вот как описывает Тацит этот эпизод: «В поместье, которое называлось «Пещера»... Тиберий с приближенными пировали в естественном гроте. Вдруг у входа в него произошел обвал и камнями завалило несколько прислуживавших рабов. Всех объял безудержный страх, и участники пиршества разбежались. Сеян же, обратившись лицом к Цезарю и опираясь на колени и руки, прикрыл его собой от сыпавшихся камней и в таком положении был найден подоспевшими на помощь воинами. Это вознесло его еще выше, и сколь бы пагубные советы он ни давал, Тиберий, помня о проявленной им самоотверженности, выслушивал их с полным доверием». (Там же, 59)

А советы эти все более настраивали Тиберия против Агриппины и ее старшего сына. За Нероном, который вместе с женой присоединился к Тиберию в Кампании, Сеян установил слежку. Каждое его необдуманное высказывание (а Нерон был резок на словах, хотя не замышлял ничего дурного) доносилось императору. Даже о том, что он говорит во сне, Юлия сообщала своей матери Ливилле, а та — Сеяну. Между тем, Тиберий перебрался на остров Капри, где, очистив для себя двенадцать вилл, поселился окончательно. Никого из посторонних на остров не допускали. Сеян несколько месяцев в году находился там, а остальное время — в Риме. Его влияние все усиливалось. Сенаторы и всадники наперебой спешили выслужиться перед всемогущим фаворитом.

Показательно для этого усердия подлое дело, которое было состряпано в 28-м году для того, чтобы в угоду Сеяну погубить прославленного всадника Тития Сабина — единственного из клиентов Германика, кто не оставил Агриппину и детей своего бывшего покровителя, посещал их дом и сопровождал в общественных местах. Четверо сенаторов, бывших преторов, надеявшихся таким образом получить консульство, доступ к которому был открыт только через Сеяна, договорились устроить для Сабина западню. Один из них, по имени Лациар, восхваляя преданность Сабина и выражая сочувствие Агриппине, постепенно сумел втереться к нему в доверие. В их разговорах появляются и обоюдные жалобы на жестокость Сеяна, и упреки в адрес Тиберия. Построена «мышеловка». Ее описание я предоставлю Тациту: «И вот три сенатора прячутся между кровлей и потолком, в укрытии столь же позорном, сколь омерзительной была и подстроенная ими уловка, и каждый из них припадает ухом к отверстиям и щелям в досках. Между тем Лациар, встретив Сабина на улице, увлекает его к себе в дом и ведет во внутренние покои, как бы намереваясь сообщить ему свежие новости, и тут же нагромождает перед ним и давнишнее, и недавнее — а было этого вдосталь — и вызывающее опасения в будущем. Сабин делает то же, и еще пространнее, ибо чем горестнее рассказы, тем труднее, раз они уже прорвались, остановить их поток. После этого немедленно сочиняется обвинение, и в письме, отосланном Цезарю, доносчики сами подробно рассказали о том, как они подстроили этот подлый обман, и о своем позоре. Никогда, — продолжает Тацит, — Рим не бывал так подавлен тревогой и страхом: все затаились даже от близких, избегали встреч и боялись заговаривать» как с незнакомыми, так и знакомыми; даже на предметы неодушевленные и немые — на кровлю и стены — взирали они со страхом.

А Цезарь в послании, прочитанном в сенате в день январских календ, после обычных пожеланий по случаю нового года, обратился к делу Сабина, утверждая, что тот подкупил нескольких вольноотпущенников с целью учинить на него покушение, и недвусмысленно требуя предать его смерти. Тут же было вынесено соответствующее сенатское постановление, и, когда осужденного влекли на казнь, он кричал, насколько это было возможно — ибо его голова была прикрыта одеждой, а горло сдавлено, — что так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся Сеяну. Куда бы он ни направлял взор, куда бы ни обращал слова, всюду бегут от него, всюду пусто: улицы и площади обезлюдели. Впрочем, некоторые возвращались и снова показывались на пути его следования, устрашившись и того, что они выказали испуг...

...Вслед за тем Цезарь в присланном им письме поблагодарил сенаторов за то, что они покарали государственного преступника, и добавил, что над ним нависла смертельная угроза из-за козней врагов, однако никого из них не назвал по имени. Тем не менее всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину». (Там же. 69, 70)

В конце года на Капри Тиберий выдал дочь Германика, Агриппину младшую, за Гнея Домиция Агенобарба, внука Марка Антония и Октавии (см. родословное древо). От этого брака в год смерти Тиберия должен родиться Нерон — будущий император.

В следующем году в возрасте восьмидесяти трех лет умерла Ливия Августа. Тиберий не пожелал прибыть в Рим, чтобы проститься с матерью. В письме сенату он сослался на занятость государственными делами и заодно, как бы из скромности, повелел урезать щедро определенные сенатом в память Августы почести.