Новгородский принципат

ВЛЯ (стр. 201) на полном серьезе пишет о замене в XI в. более простыми стальными ножами, приваренными к железной полосе, стальных же ножей X века, лезвие которых вварено между железными щечками. И опять ему невдомек, что закаленную сталь вварить между железными щечками можно только сварочным аппаратом, а не кузнечной сваркой.

Обнаружив свинцовую чушку весом 151 кг с фабричным клеймом «К + одноглавый орел», будущий академик (ВЛЯ) долго мучается, пока его не осеняет догадка: это же краковское производство, времена Казимира Великого, 1333–1370 гг.! Отправив образцы в Польшу, он приятно удивил польских коллег — они-то до этого думали, что это производство было начато только при Казимире Ягеллончике в конце XV в., а тут, поди ж ты, советские братья им такой подарок…

При этом никто не прокомментировал одно обстоятельство: а зачем новгородцам XIV–XV вв. вообще были нужны такие чушки? Или археологи считают, что из этого свинца новгородцы отливали печати, по 5000 штук из одной чушки? Конструкционного применения свинец практически не имеет в силу своей тяжести и пластичности. А вот в XVII в. такие чушки возились в армейских обозах для переливки на пули на месте.

Однако эта свинцовая находка неожиданным образом перекликается с нумизматикой. Традиционная историографии сочинила головоломную историю, суть которой сводится к следующему. Якобы в Новгороде XII в. была вполне нормальная десятеричная денежная система — такая же, как позже и в Москве — в XV в. А в XIII–XIV вв. был якобы «безмонетный» период, когда расчеты производились серебряными слитками — сначала гривнами, а затем рублями. При этом новгородцы вместо привычной им десятеричной системы зачем-то перешли на семеричную, а потом, под влиянием Москвы, вернулись к десятеричной.

Ученые мужи XX века понастроили целую систему пересчетов, чтобы связать концы с концами (интересно, а как новгородцы по расчетам нынешних мужей физически делили рубль на 216 частей?). При этом, сообщает ВЛЯ, рубль был беднее предыдущей гривны, поскольку должен был содержать 170 г. серебра вместо 196 г. в гривне. Гривна представляла собой прямоугольный брусок, а рубль — брусок покороче и горбатенький. Каково же было изумление археологов, когда такой рубль точно уравновесил гривну на весах — в нем было тоже 196 г. Но не чистого серебра… И когда сотрудница «Эрмитажа» М. П. Сотникова под микроскопом обнаружила на горбатом рубле шов, отделяющий нижнюю параллелепипедную часть от горбатой верхней, только тогда был, наконец, сделан химический анализ рубля.

При этом оказалось, что горбатый рубль отлит в два приема: сначала нижний брусок из низкосортного серебра (так у ВЛЯ), а затем прилита горбатая часть из высокосортного серебра, причем такого же, как у гривны. Очевидно, что нижний брусок рубля — подделка более тяжелым металлом, но каким? Золото почти вдвое тяжелее серебра, но только идиот подделывает серебро золотом. Остается единственный доступный металл — свинец. Теперь напомню, что плотность серебра 10,5 г/см³, а свинца — 11,3 см³. Представляю читателю самому прикинуть соотношение свинца и серебра в смеси, необходимое для того, чтобы в нижнем бруске набрать недостающие до гривны 26 г., считая что верхний серебряный горбыль по объему примерно вдвое меньше нижнего свинцово-серебряного бруска. Нижний брусок вообще нельзя считать сплавом на основе серебра — это именно свинцовый сплав, по составу отвечающий черновому металлу переработки свинцово-серебряных руд и свинцово-серебряному припою. Это — XVI век! Но разве может написать ВЛЯ, что первый русский рубль возник как подделка гривны?

Совершенно потрясающая информации содержится в надписи на сосуде с перегородкой, датированном XIII в., мимо чего прошел Янин и его коллеги. Там с одной стороны написано «масло», а с другой «МЮРО», обозначающее миро, которое по всем канонам, должно было писаться только через ижицу (греч. υ) а никак не через Ю! В текстах грамот ижица вообще отсутствует, как и фита в азбуке, написанной мальчиком Онсимом (грамоты №№ 200, 201). Там же мы видим слоговой метод обучения азбуке, типичный для XVI–XVII вв., не говоря уже о бурсацких шарадах, описанных Помяловским («Невежя писа, недума каза, а хто се цита…»).

ВЛЯ удивленно пишет по этому поводу, что методы обучения в Новгороде XIV в. «были такими же, как в XVI–XVII вв. (стр. 55)», а «шведы употребляли бересту вместо бумаги в XVII–XVIII вв.». Чему он удивляется, что шведы такие «отсталые» или что русские такие «передовые»?

Чему надо тут удивляться, так упорству, с которым ВЛЯ пытается удревнять свои находки любой ценой. Причем он даже не скрывает, что предметы, не вписывающиеся в его концепцию, не включаются в научные труды (как было, например, с грамотой № 354 в 1958 г.). Как бы оправдываясь, ВЛЯ пишет, что и до него «подретушировали» находки — например, Е. Буринский «Кремлевские грамоты», обнаруженные в Москве в 1894 г. Но, видимо, великодержавная цель оправдывает средства, в том числе и конкретные средства, выделяемые державой на раскопки. Сегодня, когда «мать городов русских» Киев вновь оказался вне пределов России, возвеличивание «отца городов русских» Новгорода и его удревление было бы как нельзя кстати…

3. На чем покоится «новгородская датировка»

Арциховский, Янин & Co строят датировку на «трех китах»: стратиграфия, дендрология и перекрестные ссылки на письменные источники. При этом все три кита — липовые. Начнем в порядке перечисления. ВЛЯ пишет, что в 950–1500 гг. скорость отложения культурного слоя в раскопе составляла 1 см/год, а в 1500–1900 — 0,5 см/год, т. е. вдвое меньше. Объясняет же это строительством в Новгороде в XVII–XVIII вв. дренажных сооружений — мол де новгородцам надоело жить 600–700 лет в сырости. Полноте, во-первых, до XVI ни в Новгороде, ни в Амстердаме дренажных сооружений и быть не могло — инструмента подходящего еще не существовало. (А если бы было возможно осушить болото простым рытьем канав, то вряд ли бы 600 лет жили в сырости.)

Во-вторых, в Москве культурный слой XIV–XVII вв. отсутствует якобы потому, что срыт позднейшими постройками, а в Новгороде ничего подобного нет, хотя при Екатерине II город был полностью перепланирован и перестроен.

В-третьих, плотность населения Новгорода в XVI–XIX вв. не уменьшалась, а потому и нет вообще никаких оснований говорить о резком уменьшении (вдвое!) скорости нарастания слоя. Наоборот, с развитием небезотходных технологий того времени она должна была хоть медленно, но расти. Из вышесказанного следует, что слои якобы XVI–XVII вв. относятся к XVIII в., слои якобы XVIII–XIX — только к XIX в, а нижележащие слои должны быть подняты по датировке, по крайней мере, на 200 лет.

Теперь о дендрологии. Для создания относительной шкалы археологи сложили целую «дендрологическую пирамиду» из анализа годичных колец сосновых плах, которыми выстилались уличные мостовые. При этом они приняли, что мостовые настилались заново примерно каждые 20–25 лет из-за поглощения их болотистым грунтом. Откуда такие базовые цифры? Например, в г. Каргасок Томской области на аналогичном грунте в XX в. плаховые мостовые вынуждены были настилать каждые 5–10, а не 20–25 лет. А технологии практически вечных сибирских торцовых кедровых мостовых новгородцы не знали. Поэтому «новгородская дендрология» неверна.

Что касается «перекрестных ссылок», то достаточно одного примера. Любимый конек новгородских археологов — восстановление генеалогического дерева новгородских посадников «Мишиничей», коих основатель Миша, дружинник Александра Невского, потопил якобы 3 корабля римлян (!). Центральной фигурой этого древа является посадник Юрий Онцифорович, о котором нашли-таки прямое упоминание на последнем листе книги «Пролог», хранящейся в Москве, как об одном из именитых жителей Космодемьянской улицы, которые заказали эту самую церковную книгу на свои кровные. Книга отнесена к 1400 г., но появилась-то она в 1656–60 гг. при Никоне: ее греческий источник был привезен в Москву келарем Арсением Сухановым (см. также: Н. Н. Воейков. Церковь, Русь и Рим. «Лучи Софии». Минск, 2000, стр. 528).