Блистательная жизнь

- Больше я и сама не буду: хватит и этих, - сказала жена.

Котята выросли, сделались котами, и так как Мирон Мироныч не любил их, то дал им имена и отчества своих врагов по службе и по соседству, и даже Феона Петровна, звавшая сначала котят то Мурчиком, то Мурзиком, то Мырчалкой, стала называть их сложно: одного - Яков Сергеич (был такой бухгалтер в страховом агентстве), другого - Семен Сидорыч (старший помощник агента), третьего - Мордухай-Болтовский (был по соседству такой отставной подполковник, пьяница и задира, который, встречаясь на улице с Мироном Миронычем, норовил смотреть на него уничтожающе или даже толкнуть его локтем и обругать мужицкими словами).

Затрагивать кого-нибудь из этих трех своих врагов Мирон Мироныч боялся, но, получивши от того или иного из них как-нибудь очередную обиду или неприятность, он подходил к мирно дремавшему на подоконнике или на стуле коту, носящему имя обидчика, и, прицелившись хорошенько, давал ему в середину выпуклого лба такого щелчка, что кот, как ошпаренный, вскакивал и вылетал стремглав из комнаты. Больше всех доставалось трехцветному Мордухай-Болтовскому...

Когда же в агентстве на летние месяцы как-то вместо Якова Сергеича, получившего месячный отпуск для лечения геморроя, был приглашен молодой человек Кишмишов, сразу не поладивший с Мироном Миронычем, то Феона Петровна сообразительно подобрала четвертого котенка, сразу получившего кличку: Нахалюга Кишмишов.

Впрочем, этот котенок, приятного рыженького цвета, стал получать так не по возрасту много щелчков и таких сильных, что скоро сбежал, и это вышло, конечно, кстати: вернулся Яков Сергеич.

Кто-то завел по той улице, по которой обычно проходил Мирон Мироныч, огромного сенбернара, любившего лежать около своей калитки на тротуаре. Сенбернар этот был уже старый и необыкновенно мирного склада, но Мирон Мироныч непобедимо испугался его в первый же раз и поспешно повернул обратно, потом перешел на другую сторону этой очень широкой улицы, чтобы, пройдя квартал, опять перейти ту же улицу и идти по своей привычной стороне.

Иногда сенбернара даже и не было видно на тротуаре, но ведь он мог выйти из калитки как раз в ту минуту, когда Мирону Миронычу придется проходить мимо. И Мирон Мироныч все-таки не решался идти прямо и переходил через улицу, делая кружный путь.

Так он делал четыре года, пока огромная собака, наконец, не издохла. Тогда, измеривши точно шагами ширину улицы, помножив эту ширину на два, а что получилось еще на два, так как обходить собаку приходилось два раза в день, потом подсчитав, сколько дней было в четырех годах, Мирон Мироныч как-то на досуге высчитал, что сделал он всего крюку сто двадцать верст... И ради кого?

Сказал он жене скорбно:

- Ведь это все равно что в Москву пешком дойти!.. Эх, люди!

А Феона Петровна соображала вслух:

- Посчитать бы еще, сколько такая собака стоила ее содержать!.. Ей-богу, дороже лошади, если лошадь одним только сеном кормить!.. Ну, так ведь от лошади же польза, не с собакой сравнить!

Все-таки задумавшись по этому случаю прилежно: зачем люди заводят собак, она втайне решила завести на случай ночных воров домашнего сторожа, маленькую комнатную собачку (все-таки даст знать, когда уснешь крепко), и достала совсем куцего крохотного лохматого черненького щеночка с висячими ушками и белыми еще глазами; назвала Куклой.

Кукла оказалась, правда, комнатной, - ее не обманули, - и скоро в низких комнатах зазвенел высокий заливчатый лай очень уверенной в себе собачонки, которую даже Мирон Мироныч не называл глупой.

Нет, она даже удивляла его тем, что отлично ужилась и ладила с тремя котами, а когда наиболее подвижной из них Мордухай-Болтовский затевал с нею оживленную игру, трогал ее лапкой, отскакивал, проносился мимо нее вихрем, стараясь задеть ее весьма пушистым хвостом, ложился перед нею на спину с видом большой покорности, а она на него победно лаяла изо всех сил, и Феона Петровна, глядя на них, восхищенно била себя по жирным ляжкам и вскрикивала: "У-мо-ра!" - тогда и Мирон Мироныч устремлял на них свои задумчивые глаза не без удовольствия.

Правда, ни один мускул не шевелился при этом на его лице, сработанном аккуратно, без всяких следов страстей и без резких линий сильных характеров, но зато он говорил веско, обдуманно и резонно:

- Ддда... действительно!

II

Еще когда был он холост, хотел Мирон Мироныч сдать экзамен на чин при местной гимназии и сосредоточенно читал необходимые учебники, однако непостижимо провалился по всем предметам: даже "Отче наш" не мог правильно прочитать. А на вопрос математика:

- Какие бывают треугольники?

Он ответил вдумчиво и неторопливо:

- Треугольники бывают: треугольные, четырехугольные, пятиугольные, шестиугольные и многоугольные вообще.

Когда же математик показал ему на угол стола и спросил:

- Может быть, вы знаете, какой это угол?

Мирон Мироныч ответил презрительно и высокомерно:

- Деревянный.

Что он не был лишен честолюбия, он показал в 1905-м году, когда конторские служащие всего города собирали подписи под своим заявлением какого-то политического свойства. Он только справился тогда:

- А не опасно ли будет подписаться?

Ему ответили:

- Как же может быть опасно, когда объявлена конституция?

И он взял лист и торжественно вывел на нем:

"К сему прошению всецело подписуюсь. Мирон Гуржин."

- Это и многословно и не совсем точно, - сказали ему.

Но он ответил вызывающе:

- Ничего! Пусть!.. Пусть во всем городе знают, какой у меня красивый почерк!

Когда он бил комаров на себе летом, то приговаривал однообразно, однако вполне серьезно:

- Дай, боже, и мне такой же легкой смерти!

А когда покупал что-нибудь в магазине, то никогда, принеся домой пакеты, не резал на них шпагата ножом, а непременно развязывал, какие бы ни были тугие узлы: чтобы не выводились в доме деньги.

Феона Петровна говорила "вифлеемица" вместо "инфлуэнца", "животрепячая рыба", "клетчистое платье" и в первое время, когда вышла замуж, ретиво учила своего мужа по вечерам играть в какие-то "лягушечьи дурачки".

Но серьезный Мирон Мироныч этому безделью не поддался.

Иногда она грустила по своей веселой девичьей поре, говоря мечтательно:

- Бывало, соберемся и танцуем, танцуем себе, танцуем, пока гармонист наш "Тоску по родине" не заиграет... Тогда уж, разумеется, расходись по своим домам.

И добавляла к этому соблазняюще:

- Хоть бы когда в театр нам сходить!

Он же отвечал каменно-твердо:

- Ничего... Хороши и без театра...

- Ну, как же так хороши!.. Все-таки там что-нибудь иной раз увидишь!.. - убеждала она.

А он:

- Что же из того, что увидишь?.. И яблоки у соседа в саду вон висят, и мы их со двора своего тоже видим, а они все же не наши с тобой... Увидишь в карман не положишь...

Пробовала Феона Петровна дома в первое время веселиться так: встретит его, когда он только что вернется со службы, и скинет фуражку, и скажет ему таинственно и вся лучась сквозь щели узеньких серых глаз:

- А у меня медведь!

- Ка-кой мед-ведь? - отступит он боязливо.

- Такой! Настоящий!

- Где медведь? - занесет ногу назад за порог Мирон Мироныч.

- Вот он!

Тут она кидалась ему на шею и ерошила его волосы, как могла.

- Посмотри теперь на себя в зеркало, не медведь?

Но Мирон Мироныч не способен был понимать никаких шуток, - он только запомнил это, чтобы отучить ее петь.

И когда она начинала петь тонким и жалостным голосом, возясь над тем или иным по хозяйству, он подходил к окну на улицу, отворял его (или форточку в нем, если это случалось зимою) и говорил мрачно как будто кому-то назойливому:

- Это не ваша гиена воет, нет, не ваша!.. Что из того, что зверинец у вас разбежался?.. Никакого нам дела до этого нет!.. Похоже на вашу гиену?.. Ну, что же что похоже! А только это - наша гиена, а совсем не ваша!