История Парижской Коммуны 1871 года (ЛП)

С 1813 года Франция не видела такого провала правящих классов. Невыразимая трусость Centjours (Ста дней 1815 года между возвращением Наполеона I из ссылки на острове Эльба и его поражением при Ватерлоо) бледнеет перед этой беспримерной трусостью. Ведь в данном случае Тартюф (символ лицемерия из пьесы Мольера) сочетается с Тримальхионом (Персонаж из пьесы Петрония, напоминающий Нерона). Через тринадцать месяцев я слышу в Версале среди восторженных аплодисментов риторическое обращение к Империи — «Вар (Римский полководец, совершивший самоубийство после разгрома его легионов) возвращает нам наши легионы». Кто это говорит, кто аплодирует этому? Та самая крупная буржуазия, которая в течение восемнадцати лет поклонялась праху, предлагала свои легионы Вару. Эта буржуазия приняла Вторую империю из страха перед социализмом, как раз ее предшественники подчинились Второй империи, чтобы покончить с революцией. Наполеон I оказал буржуазии две услуги, еще не удостоенные почестей. Он дал буржуа железную централизацию и уложил в могилы 15 000 бедняг, воспламенившихся революционным огнем, которые в любой момент могли бы потребовать наделения их государственными землями. Но он оставил ту же буржуазию на произвол любых хозяев. Когда буржуа обрели парламентское правление, до которого Мирабо когда–то стремился их возвысить, то оказалось, что они не способны управлять. Их мятеж 1830 года, обращенный народом в революцию, породил пузатого хозяина. Крупная буржуазия 1830 года, как и 1790 года, была одержима лишь одной мыслью — заполучить как можно больше привилегий, оградить свою собственность от отчуждения государством, увековечить пролетариат в его бесправном состоянии. Ей не было дела до будущего страны, именно так она обогащалась. Парламентский король мог так же свободно управлять и подвергать Францию риску, как и Бонапарт. Когда под воздействием нового революционного подъема буржуазия была вынуждена встать у руля правления, через три года, несмотря на бойни и проскрипции, этот руль переходит из ее беспомощных рук в распоряжение первого попавшегося соискателя.

В период с 1851 по 1869 годы буржуа снова впадают в то же самое состояние, как и после 18‑го Брюмера. Их привилегии защищены, они позволяют Наполеону III расхищать Францию, делать ее вассалом Рима, позорить ее в Мексике, рушить ее финансы, усугублять распущенность. Всемогущие, благодаря своим слугам и богатству, они не готовы рискнуть хотя бы одним человеком или долларом ради протеста. В 1869 году давление извне подводит их к вершине власти. Малейшее волевое усилие, и власть в их руках. Но им присуще влечение евнуха. По первому знаку бессильного правителя они целуют розгу, которая отхлестала их 2‑го декабря, оставляя возможность проведению плебисцита, который вновь освящает Империю.

Бисмарк готовил войну, Наполеон III желал ее, крупная буржуазия выжидала. Их можно было бы остановить серьезным жестом. Месье Тьер удовольствовался гримасой. Он понимал, что эта война несла нам неизбежную гибель. Он знал о нашей ужасной отсталости во всем. Он мог объединить левых, тьеристов, журналистов, мог побудить их осознать безрассудство нападения первыми, и при поддержке этой силы общественного мнения мог бы сказать, в случае необходимости, обитателям Тюильри, Парижу: — Война невозможна, мы будем расценивать ее как измену. — Он же, заботившийся только о собственной непорочности, просто потребовал депеш вместо произнесения правдивых слов: — У вас нет возможности добиться успеха. (2) — И те самые представители крупной буржуазии, которые боялись рискнуть малейшей частью своих состояний без самых надежных гарантий, поставили 100 000 жизней и миллиарды франков на одно слово Лебефа и уклончивые заявления Граммона. (3)

А как себя ведут между тем нижние слои среднего класса? Поднимаются ли сейчас, как в 1792 году, ради общего блага эти малообеспеченные слои, которые пронизывают все — промышленность, торговлю, администрацию — такие могущественные благодаря симпатиям народных масс, такие сильные, такие самоотверженные в первые дни нашей Хиджры (мусульманское определение «эмиграции», но употребляемое только для обозначения новой эры)? Увы! Их растлила бешеная коррупция Империи. В течение многих лед они жили наугад, изолируясь от пролетариата, к которому они еще вчера принадлежали и в который их снова вытолкнут завтра магнаты крупного капитала. Не осталось и следа от того братания с народом, от жажды обновления, которая проявлялась в период с 1830 по 1848 год. С утратой смелой инициативы, революционного инстинкта, они теряют также сознание своей силы. Вместо выдвижения собственных представителей, что было бы вполне возможно, они ищут представителей в лице либералов.

Друг народа, который напишет историю либерализма французских вигов, избавит нас от многих колебаний. Искренний либерализм был бы безрассудством в стране, где правящие классы, отказываясь от каких–либо уступок, вынуждают каждого честного человека становиться революционером. Либерализм никогда не был чем–то большим, чем казуистикой свободы, буржуазным трюком для изоляции трудящихся. От Бейли до Жюля Фавра, умеренные маскировали маневры деспотизма, хоронили нашу революционную борьбу, проводили массовые бойни пролетариев. Опытные проницательные парижане ненавидели либералов больше, чем отпетых реакционеров. Дважды имперский деспотизм реабилитировал их, нижние же слои среднего класса, позабыв о подлинной роли либералов, воспринимали их как защитников, которые, дескать, подвергались такому же подавлению, как и они сами. Люди, которые обрекли на неудачу революционное движение 1848 года и вымостили дорогу ко 2‑му декабря, получили признание в темные времена, последовавшие затем, защитников изнасилованной свободы. В первых проблесках света они оказались теми, кем и были, — врагами рабочего класса. В условиях господства имперского режима левые никогда не нисходили до интереса к нуждам трудящихся. Эти либералы никогда не находили нужного слова, протеста для их защиты, даже для действий такого рода, какие порой предпринимались в Палатах 1830–1848 г.г. Молодые адвокаты, которых либералы к себе присоединили, вскоре разоблачили их планы объединиться вокруг либеральной Империи, одни открыто, как Оливье и Даримон, другие — осторожно, как Пикар. Для робких или амбициозных членов они основали «открытую Левую» группу, парламентские места кандидатов на государственную должность, а в 1870 году некоторые либералы, действительно, ходатайствовали о выполнении государственных функций. Для «бескомпромиссных» членов была организована «закрытая Левая» группа, в которой непримиримые либералы Гамбетта, Кремье, Араго. Пейета хранили в чистоте принципы либерализма, закладывавшиеся либеральными лидерами, которые занимали политический центр. Эти две группы авгуров включали, таким образом, все фракции буржуазной оппозиции, как робкие, так и неустрашимые. После плебисцита они превратились в священный синод, непререкаемых лидеров нижних слоев среднего класса, все более и более неспособных руководить собой и обеспокоенных развитием социалистического движения, позади которого действовали на руку императору. Это придавало им силы, закрывало глаза и позволяло дрейфовать постепенно к парламентской Империи в гордости за министерские должности, которые получили их покровители. Гром среди ясного неба несколько встряхнул их, но лишь на мгновенье. В ответ на призыв депутатов успокоиться, нижняя прослойка среднего класса, матерь 10‑го августа, покорно склонила голову и позволила чужаку прижать свою голову к самой груди Франции.

Бедная Франция! Кто тебя спасет? Сирые, бедные, которые в течение шести лет мирились с тем, что ты живешь под властью имперского режима.

В то время как господствующие классы продают страну за покой на несколько часов, а либералы ищут способы выстелить свои гнезда помягче в условиях правления имперского режима, горстка людей, без оружия и защиты, поднимается на борьбу против еще всесильного деспота. С одной стороны, это молодые люди, составляющие часть буржуазии, которая перешла на сторону народа, дети–единомышленники поколения 1789 года, полные решимости продолжить дело Революции. С другой стороны, объединяются рабочие в целях самообразования и борьбы за трудовые права. Империя тщетно пытается расколоть эти силы, соблазнить рабочих подачками. Они понимают, что их пытаются заманить в ловушку, они освистывают профессоров цезаристского социализма, и с 1863 года, к величайшему позору либеральных сикофантов, считавших, что 1789 год уровнял все классы, утверждаются как самостоятельный класс, даже в отсутствие собственной печати и трибуны. В 1867 году рабочие выходят на улицу. Они устраивают демонстрацию у гробницы Манина (Даниеле Манин {1804–1857 г.г.}, лидер итальянского национально–освободительного движения, умерший в ссылке во Франции) и, несмотря на дубинки полицейских головорезов, протестуют против действий французских войск при Ментане (деревня, близ которой французские войска нанесли в 1867 году поражение отрядам Гарибальди). Социалистическая партия Левых скрежещет зубами в связи с этой революционной акцией. Когда некоторые рабочие, не сведущие в собственной истории, спрашивают Жюля Фавра, поддержит ли либеральная буржуазия рабочих в день восстания в целях установления Республики, лидер левых, нисколько не смущаясь, дает ответ: — Господа, рабочие, вы создали Империю, Ее упразднение — ваше дело. — А Пикар заявляет: — Социализм не существует или, во всяком случае, мы с ним дела не имеем.