Тайны, догадки, прозрения<br />(Из истории физиологии)

Он терпел — во имя науки…

Я начала свой рассказ с Сеченова, потому что догадка о самой главной тайне высшей нервной деятельности осенила именно его. Между тем — увы! — Сеченова стали прочно забывать. Его имя неизменно присутствует на многих страницах учебников по физиологии, его труды изучаются студентами — медиками и биологами, его упоминают в научных статьях. Но мало кто из людей, не причастных к медицине, знает о его работах и открытиях.

Вот поэтому мне хочется прежде всего рассказать о Сеченове — великом русском ученом и таком же великом гуманисте. О его, пусть далеком во времени, но основополагающем участии в сегодняшней науке, о его роли в изучении все еще таинственных механизмов сознания.

Более трех лет проработал Сеченов за границей. У Гоппе-Зейлера, Вирхова, Дюбуа-Раймона и Иоганна Мюллера — в Берлине; у Функа — в Лейпциге; у Клода Бернара — в Париже; у Карла Людвига — в Вене; у Бунзена и Гельмгольца — в Гейдельберге.

Обогащенный знаниями из столь обильных и знаменитых источников 1 февраля 1860 года молодой ученый вернулся на родину, в Петербург, с готовой диссертацией — «Материалы для будущей физиологии алкогольного опьянения». Диссертация была благополучно защищена и опубликована в «Военно-медицинском журнале».

Впрочем, ни в научной деятельности Сеченова, ни вообще в медицинской науке она не заняла сколько-нибудь видного места, хоть и была первой работой, рассматривающей алкогольное отравление во всех его многообразных влияниях на организм.

Нет, диссертация не принесла ему славы, хотя и сделала его имя известным в медицинских кругах. Но…

В те времена к диссертации полагалось присовокупить так называемые тезы, по-нынешнему — тезисы; они могли не иметь прямого отношения к теме данной работы, а как бы указывали направление, выбранное автором для своих будущих трудов.

Сеченов написал восемь тез, каких-нибудь две странички. Но именно эти странички оказались первой ступенькой на пути к вершинам его открытий.

А ведь тезы не были плодом удачных экспериментов, скорее — умозаключением. Откуда же возникли они?

Годы учения и становления Сеченова совпали с расцветом естественных наук и русской материалистической философии. Труды Герцена и Белинского, говоривших о единстве органического и неорганического мира; открытия отечественных химиков Зинина и Бутлерова; сообщение Дарвина в Линеевском обществе и выход в свет его «Происхождения видов»; работы передовых физиологов Европы и университетских учителей Сеченова — все это зародило в нем материалистическое мировоззрение, без которого он никогда бы не стал одним из замечательнейших ученых мира.

Тому доказательство — тезы.

«1. Если и существуют силы, свойственные исключительно растительному и животному организмам перед телами неорганическими, то силы эти действуют по столь же непреложным законам, как и неорганические силы. (Что и было доказано позже, например, в машинах с искусственной памятью. — М. Я.).

2. Все движения, носящие в физиологии название произвольных (т. е. сознательных. — М. Я.), суть в строгом смысле рефлективные.

3. Самый общий характер нормальной деятельности головного мозга (поскольку она выражается движением) есть несоответствие между возбуждением и вызываемым им действием — движением.

4. Рефлекторная деятельность головного мозга обширнее, чем спинного. (Что и доказал Павлов, вырабатывая у собак условные рефлексы. — М. Я.)

5. Нервов, задерживающих движение, нет.

6. Животная клеточка, будучи единицей в анатомическом отношении, не имеет этого смысла в физиологическом: здесь она равна окружающей среде — межклеточному веществу.

7. На этом основании клеточная патология (создателем этого учения был „сам“ Рудольф Вирхов, и замахнуться на него решился бы далеко не каждый! — М. Я.), в основе которой лежит физиологическая самостоятельность клеточки, или по крайней мере гегемония ее над окружающей средой, как принцип ложна. Учение это есть не более как крайняя ступень развития анатомического направления в патологии.

8. При настоящем состоянии естественных наук единственный возможный принцип патологии есть молекулярный».

Очень спокойная и достаточно уверенная констатация. А на деле, почти каждое утверждение — предвидение. Сколько этих предвидений подтвердилось за столетие, причем некоторые — только в последние годы!

Для самого Сеченова тезы стали программой на всю его научную жизнь.

Началась эта жизнь совсем неплохо — новоиспеченный доктор медицины зачисляется адъюнкт-профессором в Медико-хирургическую академию, центр научной медицинской мысли России, с блеском читает пробную лекцию перед конференцией профессоров и даже получает собственную лабораторию. А на душе у него…

«…Неурядица на святой Руси страшная, — пишет он в Гейдельберг другу своему Менделееву. — Петербургская публика к науке охладела… Хандре моей не дивитесь — посмотрю я, что сами запоете, когда вернетесь… Работать гораздо труднее, чем за границей. Жизнь дорогая…»

Залез в долги, остался без гроша, после того как купил шубу и обставил квартиру; холод в Петербурге пронизывающий, с Невы непрестанно дует лютый ветер. «Погода» скверная не только в климатическом отношении — вот главная причина хандры…

Оттого и литературные вечера в пользу бедных писателей запрещены: царь Александр II в ярости! Некий «русский человек», — уж, наверно, кто-нибудь из нигилистов, или, как их там называют, демократов, а может быть, и сам Чернышевский! — прямо так и кричит на весь мир: «К топору зовите Русь!». «Письмо из провинции», правда, напечатано в Лондоне, в «Колоколе», но кто же не знает, что листы этого крамольного издания давно уже проникли не только в каморку студента, но и в хоромы некоторых русских либералов…

От того был в ярости самодержец российский, что весь воздух страны пропитан надвигающейся бурей — Россия ждала реформы о раскрепощении крестьян, а реформа… чего ждала реформа?

Вот уже четыре года как образован Секретный комитет под председательством самого царя, а результаты? Все яснее становилось: комитет сидит на двух стульях; с одной стороны, намерен создать видимость свободы, с другой — сохранить основы феодально-крепостнического уклада. Все больше просачивалось в народ сведений, — конечно, от этих самых демократов…

Неспокойно было и на философском фронте. Журналы всех направлений освещали становившиеся модными вопросы естествознания, и отчетливо выявились непримиримые разногласия между Чернышевским и Некрасовым, стоявшими во главе «Современника», — и реакционными литераторами, типа зоолога Страхова. По Страхову, развитием живых организмов руководит «высшая духовная идея», а внешние условия не играют заметной роли в переходе от низших животных к высшим. В «Письмах о жизни» Страхов пытался опровергать взгляды материалиста Чернышевского.

«Высшая духовная идея» — она же «неуловимый дух», — она же «высшая сила», а все вместе — «божественное начало». Знакомые мотивы! Они и сегодня звучат на высоких нотах, как ни смешно это в век кибернетики. Они звучат в проповедях, передаваемых на весь мир по радио из Ватикана: никакими приборами не могут быть изучены чувства, мысли, душа человеческая, — твердит Ватикан, — они суть божественные проявления личности, внутреннее ее состояние, одному богу ведомое…

Покинув Русь после Крымской военной катастрофы, Сеченов вернулся в предреформенный год. И «страшная неурядица» потрясла его.

Однако выбирать между Страховым и Чернышевским, с его «Антропологическим принципом в философии», Сеченову не пришлось. К какому философскому течению примкнуть, он не раздумывал. Не было у него сомнений — никакой «особой силы», как бы ее ни величали — душой, идеей, духом, — не существует; физиология изучает все проявления организма, состоящего из материи, неразрывно связанного со средой существования, и все, даже самое интимное в этих проявлениях, включая мышление, — материального происхождения и подлежит исследованию, как остальная природа.