Иван Болотников (Часть 3)

- Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы... Да не все разом, а по одной.

Первой опустила косу Меланья.

- Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.

- Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая девка.

- В поре, дева, в поре, - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.

И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.

- А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.

- На овин надо идти, девоньки.

- Пошто, матушка Лукерья?

- К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.

- Страшно к нечистому, матушка, - закрестились девки. - Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?

- Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.

- А как он обскажет-то, матушка Лукерья?

- Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.

- А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? вопросила Меланья.

- Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.

Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.

- Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...

Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.

Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:

- Сгинь!.. Сгинь, нечистый!

"Нечистый" метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.

- Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? - заморгала глазами Агафья.

А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее муженек? Пристукнула ухватом.

- Уймись!.. Принес ли травки пользительной?

- Травки? - перестал наконец смеяться Афоня. - Какой травки, Агафья.

- Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?

- К Лукерье? - скребанул потылицу Афоня. Ах, да... Нету травки пользительной у Лукерьи... Пущай, грит, в баньке допарится. И как рукой.

- Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.

- К Болотниковым, гришь? - переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.

Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.

- Озорной ты мужик, - рассмеялся Иванка.

- Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.

- Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.

- А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.

Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.

Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.

- Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? - тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.

- Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.

- Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.

- Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, - подтолкнула Меланья.

Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.

- Ну как? Каков жених?

- Не повезло, девоньки, - всхлипнула Анфиска. - С бедным мне жить.

- Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. - Никак, рукавицей провел.

- Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. Подсадите, девки.

Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.

- Благослови, господи!

Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.

- Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.

- Что? - сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.

- На ордынского хана схож. Ну, скоморох!

Донцы смеялись.

ГЛАВА 2

ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

По городу звенели топоры.

Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома - донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.

- Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.

Казаки покумекали и сказали:

- Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.

Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.

- В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.

- За неделю срубим! - воодушевилась артель.

И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!

Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.

На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.

Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.

- У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.

Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:

- Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?

- Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.

- Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно молвил Федька.

Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.