Императрикс - слово звериное

Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там белым-бело, ярится чухонский морозец, пух да пушок на древесах. Вот завернула на Первую линию карета - никак в Кадетский корпус начальство приехало? Нет, сюда едут. Остановились.

- Матушка-княгинюшка, - сказал Тредиаковский, чтобы от глупой бабы отвязаться, - к вашей милости гости жалуют.

Барон Корф, президент Российской академии наук, волоча по ступеням лисьи шубы, зубами стянул с пальцев перчатку, пошитую из шкур змеиных. Перед важным вельможей неуклюже присела домовладелица; щеки у ней яблоками, брови насурьмлены (еще по старинной моде), и вся она будто слеплена из пышных караваев.

- Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного автора переложений идиллических с Поля Тальмана.

- А таких здесь не водится, - отвечала Троекурова. - Может, в соседнем доме кто и завелся почтенный, только не у меня!

- Как же так? А вот поэт Василий Тредиаковский.

- Он! - сказала княгиня. - Такой содержится.

Корф скинул шубы на руки выездного лакея.

- Не занят ли поэт? - спросил. - Каков он? Горяч?

Княгинюшка пред знатным гостем губы развесила:

- Горяч - верно: уже заговариваться стал. А вот знатности в нем не видится. Исподнее для себя сам в портомойне стирывает.

- Мадам, - отвечал барон учтиво, - все великие люди имеют странности.

Президента академии с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит пясткой, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы.

- Простите, что обеспокоил, - начал Корф любезно (и бедности стараясь не замечать, дабы не оскорбить поэта). - Я хотел бы оказать вам свое внимание. Над чем изволите размышлять?

Корф был известен в Европе как страстный библиофил, знаток философии и музыки скрипичной; дерзкий атеист со склонностью к познанию тайн древней алхимии, он, не в пример другим придворным, благосклонно относился к Тредиаковскому.

- Размышляю я, сударь, о чистоте языка российского. О новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция! - суть души моей непраздной.

- Типография академии в моих руках, - отвечал ему Корф. - Отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо.

Корф в сенях строго наказал Троекуровой:

- Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него в комнатах собак можно морозить. Да шуршать и разговаривать самому с собой не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачиваться в триста шестьдесят рублей ежегодно: по рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня русскому языку обучать станет.

Корф отъехал и поэта с собою увез; в академии Тредиаковский подписал конвенцию о службе. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они отбыли, троекуровский дом сразу перевернулся.

- Митька! Васька! Степка! - кричала княгиня. - Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели пышнее! Да печи топи жарче! Половик под ноги ему. Кувшин-рукомой да зеркало, то, что старенько, под рыло ему вешайте. О-о, боженька! Откудова знать-то было, что о нем знатные персоны пекутся?

Скудные пожитки поэта перекидали в покои, протопленные столь жарко, что плюнь на печку - шипит! Вот вернется домой секретарь и обалдеет. Княгиня в хлопотах даже запарилась. Но тут - бряк! - колоколец под окнами дома, и ввалился хмельной Ванька Топильский, главный сыщик из канцелярии Тайной.

Страх в людях приметив, он кочевряжиться начал:

- Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен да умен. Мне, княгинюшка, твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, который в городе Астрахани священнодействовал.

- Мамыньки родные! - всплеснула княгиня руками. - Да его сей час президент Корф в своих санках на службу увез.

- Эва! - крякнул Топильский (и с комодов что-то в карман себе уложил). - С чего бы честь така Ваське? - спросил (и табакерочку с подоконника свистнул). Огляделся, что бы еще своровать, и сказал, страху добавив: - Ныне твой жилец, княгиня, в подозрениях пребывает. И мне их превосходительства Ушаковы-генералы велели доподлинно вызнать: по какому такому праву он титул ея царского величества писал "императрикс"?

- Как? Как он титуловал нашу пресветлую матушку?

- "Императрикс". Ну что, княгиня? Спужалась? Будешь теперь знать, как поэтов в свой дом пущать.

Троекурову даже в сторону повело. Думала: а ну, как и ее, сиротинку, трепать станут? Глаза закатила и отвернулась: пусть Топильский крадет, что хочет, только б ее не тронули. Очнулась (Ваньки уже нет) и снова затрепетала:

- Санька! Мишка! Николка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, рукомой убери. И капусту, что на двор выкинули, поди собери снова. Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное примечаю. Ныне вот и сказалось в титле царском. "Императрикс" - голову сломать можно, а такого не выдумаешь. О господи, до чего мы дожили. что будет?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из академии поэт ехал в казенной карете, обтянутой снаружи черным коленкором, а окошки были задернуты, чтобы прохожие не могли видеть - кого везут. Карета уже не академическая, а розыскная: ее за поэтом кровожадный Ушаков прислал.

Кони пронырнули в ворота Петропавловской крепости.

Вот и Тайная канцелярия "императрикс"!

А вот и главный инквизитор империи - Андрей Иваныч.

Вроде бы, как поглядишь, добренький старикашка с паричком, съехавшим на ухо. Возле него - инструменты, служащие для отыскания подноготной истины: плети, клещи, шила, дробила. Ушаков по-стариковски грел зябнущие руки возле горна пытошного. Потом запустил под парик свои пальцы, долго скреботал лысину. Начал вести допрос по "слову и делу" государеву:

- Ты што же это, сволота паршивая, куда жрать ходишь, туда и гадить задумал? Или своя шкура тебе дешевой показалась?

Тредиаковский сказал, что вины за собой не ведает.

- А титул ея императорского величества, от Бога данный, ты зачем обозначил в стихах неправильно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сучий сын, единым словцом, будто облаял ее. императрикс-тыкс. - и всё тут. Теперь сознавайся: нашто титул государыни уронил? И не было ли у тебя в мыслях какого-либо злоумышления?

Поэт понял, что "слово и дело" из пальца высосаны.

- Каждый кант, - отвечал он, - имеет размер особливый, от другого канта отличный. Слова: "ея императорское величество" - это проза презренная, так все говорят. И три эти слова во едину строку никак не запихиваются.

- А ты поднатужься да впихни! - умудрел инквизитор.

- Не впихнуть, - дерзко отвечал поэт. - Потому-то и вставил я сюда слово кратчайшее "императрикс", высоты титула царского ронять не желая. А что делать, ежели таков размер в стихе?

Ушаков вынул из горна докрасна раскаленные клещи и от них раскурил простенькую солдатскую трубку.

- Размер? - спросил он, не веря поэту. - Ты размером никогда не смущайся. Чем длиннее восславишь титул - тем больше славы тебе. А ныне вот, по твоей милости, любители кантов из Костромы на Москве. И драны. И пытаны. И трое уже причастились перед смертию. А все оттого, что слово "императрикс" есть зазорно для объявления ея величества. Осознал? Или припечь тебя?

Страшно стало! Опять толковал Тредиаковский великому инквизитору о законах стихосложения. Говорил, что при писании стихов слова не с потолка берутся, а трудом немалым изыскиваются. Что такое размер - объяснял, что такое рифма - тоже втемяшивал.

- Рифму я знаю, - мрачно сознался Ушаков, внимательно поэта слушая. Рифма - это когда все складно и забавно получается. А насчет размера. не врешь ли ты, брат? Изложи-ка письменно!

Пришлось писать подробное изъяснение:

"Первый самый стих песени, в котором положено слово "императрикс", есть пентаметр. Слово сие есть самое подлинное латинское и значит точно во всей своей высокости "императрица". Употребил я сие латинское слово для того ради, что мера стиха того требовала".