Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924

Климатические условия, повлекшие голод 1921 г., были сходны с обстановкой 1891—1992 гг. Осень 1920 г. выдалась необычайно засушливой. Зимой выпало мало снега, да и тот сразу растаял. Весной 1921 г. Волга обмелела и не разлилась, как обычно. Затем наступили испепеляющая жара и засуха — злаки сгорели, земля растрескалась. Огромные пространства черноземных пашен превратились в пыль¹⁷³ . То, что еще оставалось на земле растущим, пожрала саранча.

Но природные бедствия не были главной причиной трагедии. Голод 1921 г. подтвердил справедливость народной пословицы: «Неурожай от Бога, голод от людей». Засуха только приблизила катастрофу, которая рано или поздно неизбежно должна была наступить в результате аграрной политики большевиков: авторитетный знаток этой проблемы утверждает, что, если бы не политические и экономические факторы, засуха не обернулась бы столь тяжкими последствиями¹⁷⁴ . Бездумная конфискация «излишков», которые чаще всего были вовсе не излишками, а минимумом, необходимым для выживания, обеспечила трагедию. В 1920 г., по словам наркома продовольствия А.Цюрупы, крестьянского урожая было достаточно ровно для того, чтобы прокормить себя и отложить зерно для посева. Таким образом, никаких запасов на черный день, какие извечно приберегали крестьяне, не оставалось.

Засуха 1921 г. поразила приблизительно половину хлебородных районов, из них в 20 процентах урожай погиб полностью. Население, охваченное голодом, исчислялось в марте 1922 г. в 26 млн в России и 7,5 млн на Украине, то есть всего 33,5 млн, из которых 7 млн было детей. В результате, по подсчетам американского эксперта, от 10 до 15 млн человек умерли или получили необратимые последствия для здоровья*. Более всего пострадал поволжский черноземный регион, в иные времена главный поставщик зерна: Казанская, Уфимская, Оренбургская и Самарская губернии, где урожай в 1921 г. составлял менее 5,5 пуда на человека, то есть половину того, что требовалось для выживания, и ничего для посевов**. Пострадали и бассейн Дона и южная Украина. Во всех остальных регионах страны урожай снизился до 5,511 пуда на человека, чего едва хватало для пропитания¹⁷⁵ . Продукция двадцати пораженных голодом хлебородных губерний европейской и азиатской России, которые до революции давали 20 млн тонн зерна ежегодно, в 1920 г. снизилась до 8,45 млн тонн, а в 1921 г. составила только 2,9 млн тонн, то есть сократилась на 85%¹⁷⁶ . В 1892 г., когда из-за неблагоприятных погодных условий наблюдался самый крупный в последние годы существования царского режима неурожай, производство зерна снизилось всего на 13% в сравнении с обычной нормой¹⁷⁷ . Этот разительный контраст следует отнести по большей части за счет аграрной политики большевиков.

* Известия. 1922. № 60/1499. 15 марта. С. 2; Hutchinson L. In: Colder F.A., Hutchinson L. On the Trail of the Russian Famine. P. 17. Несколько иные цифры дает Помгол (Итоги борьбы с голодом в 1921—22 гг. М., 1922. С. 460.) Данные о детях взяты из кн.: Pethybridge P. One Step Backwards, Two Steps Forward. Oxford, 1990. P. 105.

** Хотя данные в разных регионах несколько разнятся, грубый подсчет показывает, что крестьянину требовалось ежегодно как минимум 10 пудов (163 кг) зерна для жизни и еще от 2,5 до 5 пудов (40—80 кг) для посева (Революционная Россия. 1921. № 14—15. С. 13), Л.Каменев подсчитал, что средний объем потребления зерна на человека в России до 1914 г. составил 16,5 пудов в год (включая посевное зерно) (РЦХИДНИ. Ф. 5. Оп.2.Д.9.Л.2).

О том, что размеры катастрофы были не столько результатом коварных капризов природы, сколько делом рук человеческих, наглядно свидетельствуют показатели по регионам, где традиционно снимали самые крупные урожаи, а теперь получали наименьшие. Немецкая автономная область Поволжья, например, слывшая оазисом благополучия, страдала сильнее других, а ее население сократилось более чем на 20%: здесь в 1920—1921 гг. реквизировали 41,9% всего урожая зерна¹⁷⁸ .

Весной 1921 г. крестьяне пораженных бедствием губерний вынуждены были питаться травой, корой деревьев и грызунами. Голод усиливался, и никакой помощи от правительства не ощущалось, предприимчивые татары продавали в вымирающих районах некий продукт, который они называли «съедобной глиной», запрашивая до 500 рублей за фунт. С приходом лета крестьяне, обезумевшие от полного истощения, бросали свои деревни и кто пешком, кто на подводах тянулись к ближайшей железнодорожной станции в надежде добраться до тех мест, где, по слухам, было вдоволь еды: сначала такой землей обетованной слыла Украина, а потом Туркестан. Вскоре миллионы несчастных скопились на вокзалах и полустанках, но им не давали уехать, потому что до июля 1921 г. Москва не хотела признавать факт катастрофы. Люди зря дожидались «поездов, которые так и не пришли, или смерти, которая была неминуема». Вот как выглядела железнодорожная станция в Симбирске летом 1921 г.: «Представьте себе массы грязных тряпок, из которых там и сям видны истощенные, оголенные руки и лица, уже несущие печать смерти. Прежде всего ощущается ядовитый запах. Пройти невозможно. Зал, коридоры, каждая пядь свободного места занята лежащими, сидящими, скорчившимися в самых немыслимых позах. Если приглядеться, то увидишь, что эти грязные тряпки кишат червями. Тифозные ползают и бьются в лихорадке, тут же их дети. Грудные дети потеряли голоса и уже не кричат. Каждый день умирает больше двадцати человек, их уносят, но убрать всех невозможно. Подчас трупы остаются лежащими среди живых больше пяти дней. Женщина пытается утешить младенца, лежащего у нее на коленях. Ребенок плачет, прося кушать. Мать укачивает его на руках. Затем она внезапно шлепает его. Малыш снова заходится. Женщина словно сходит с ума. С искаженным гневом лицом она начинает яростно бить ребенка. Удары сыплются на личико, голову, и наконец швыряет его на пол и пинает ногой. Вокруг поднимается ропот возмущения. Ребенка поднимают с полу, все проклинают мать, которая после дикой вспышки сидит совершенно равнодушная ко всему происходящему вокруг, глядя застывшими и ничего не видящими глазами»¹⁷⁹ .

«Бесполезно пытаться в нескольких строках изобразить весь ужас бедствия, — писал очевидец из Самары, — да и не найдешь таких слов, которые способны были бы его выразить. Надо видеть своими глазами этих скелетов-людей, скелетов-детей, с землистыми, часто опухшими лицами, с горящими огнем голода глазами, слышать это робкое, замирающим шепотом произносимое: "кусочек"...»¹⁸⁰ .