Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924

* Schlesinger R. Soviet Legal Theory. New York, 1945. P. 76. И в этом случае тоже существует исторический прецедент: в Уложении 1649 г. в случаях, касающихся преступлений против государства, не делается различия между намерением и деянием (Пайпс Р., Россия при старом режиме, М., 2004. С. 155).

Согласно такому определению, намерение получить прибыль, например, может быть истолковано как контрреволюционная деятельность и вполне заслуживать высшей меры наказания. Комментируя изменение статьи 57, Н.В.Крыленко отмечал, что такая «эластичность» карательной политики нужна для того, чтобы бороться с преобладающими «скрытыми формами контрреволюционной деятельности»¹³⁸ . Принцип «аналогий» позволял судить граждан за преступления, не описанные непосредственно в кодексе, но сходные по сути (статья 10 Уголовного кодекса)*.

* Этот принцип применялся следующим образом: «[ст.ст. 57 и 74 дают] общее определение преступлений контрреволюционных и против порядка управления. На основании ст.ст. 57 и 74, если бы было совершено деяние, подпадающее под общее понятие государственного преступления, но в Кодексе в качестве отдельного вида не предусмотренное, то в силу статьи 10 могла быть применена статья того же раздела, по содержанию наиболее сходная» (Трайнин А.Н. Уголовное право РСФСР: Часть особенная. Л., 1925. С. 7).

Такие стандарты были весьма растяжимыми. Советский юрист А.Н.Трайнин, доводя партийную философию права до ее логического завершения, доказывал в 1929 г., то есть пока еще сталинский террор не развернулся в полную силу, что существуют случаи, когда «уголовная репрессия применяется при отсутствии "вины"»¹³⁹ . Трудно зайти дальше в разрушении основ права и законности.

Целью судебных заседаний, проводившихся на этих принципах, было не доказательство вины или невиновности — это предопределялось заранее партийными властями, — но получение еще одной трибуны для политической агитации и пропаганды с целью воспитания населения. Юристы, взявшие на себя роль защитников на судебном процессе, должны были состоять в Коммунистической партии и принимали виновность своих подзащитных как данность, ограничиваясь приведением смягчающих обстоятельств. Пока был жив Ленин, «чистосердечное» признание своей вины вкупе с ложными свидетельствами против других подзащитных еще могли спасти подсудимого или хотя бы смягчить приговор. Позднее даже этого стало недостаточно.

Жертвами судебного маскарада в первую голову становились, понятно, те обвиняемые, судьба которых была предрешена политическими или пропагандистскими соображениями. Но и общество в целом платило дорогую цену. В России народ в массе своей всегда относился к закону и судам с большим недоверием, преодолеть которое постепенно помогли судебные реформы 1864 г. И вот теперь приходилось усваивать новую науку: правосудие, как в том убеждала большевистская практика, это то, что угодно властям. И если признавать, что уважение к закону есть фундаментальное условие нормальной жизнедеятельности общества, то ленинское формализованное беззаконие было антисоциальным в полном смысле этого слова.

* * *

Ленин жаждал битвы — политические сражения были его истинным призванием. Но для этого ему требовался достойный противник. Дважды потерпев тяжкое поражение — сначала неудачи с экспортом революции, а затем провал при построении социалистической экономики в своем отечестве, — он обратил боевой пыл на борьбу с вымышленными врагами. И жертвы, которые он избрал, не были повинны в том, что они совершили что-либо противозаконное или хотя бы намеревались совершить: просто самим своим существованием они угрожали революционной законности.

Главными объектами его гнева стали духовенство и социалисты.

Кронштадт, Тамбов, а также требования демократических перемен, идущие из недр самой Коммунистической партии (см. ниже: гл. 9), внушили Ленину мысль, что эсеры и меньшевики не дремлют, используя экономический кризис для подрыва режима. Он не мог признаться даже самому себе, что у людей могут быть веские причины для недовольства его властью: обнаруживая образ мыслей, приличествующий скорее служащему царского департамента полиции, он усматривал в любой смуте плоды деятельности вражеских агитаторов. В действительности эсеры и меньшевики вполне приспособились к ленинскому диктаторству, позволявшему им делать то же, что и при царизме: ворчать и критиковать, не неся ответственности. Они тысячами вступали в Коммунистическую партию. В октябре 1920 г. ЦК эсеров запретил вести вооруженную борьбу против советской власти. Но согласно большевистской логике: чего желает человек «субъективно» и кем он является «объективно» — совсем не одно и то же. Как говорил Дзержинский арестованному эсеру: «Субъективно вы революционер, каких побольше бы, но объективно вы служите контрреволюции»*. По словам другого чекиста, Петерса, несущественно, поднимали или нет социалисты оружие против Советской России — все равно они должны быть уничтожены¹⁴⁰ . Пока шла гражданская война, эсеров и меньшевиков терпели, поскольку они помогали большевикам в борьбе с белыми. Преследования их начались, как только военная угроза отпала. Пристальное наблюдение, сопровождавшееся арестами, началось в 1920-м и усилилось в 1921 году. 1 июня 1920 г. ЧК распространила по своим отделам на местах циркуляр, в котором указывалось, как обращаться с эсерами и меньшевиками, и немало места отводилось сионистам. Циркуляр предписывал «обращать сугубое внимание на разлагающую деятельность меньшевиков, работающих в профсоюзах, в кооперации, и в особенности среди печатников; тщательно собирая обвинительный материал, привлекать их к ответственности, не как меньшевиков, а как спекулянтов и подстрекателей к забастовкам и т.д.». Что касается сионистов, то органы безопасности должны были собирать сведения о всех известных сторонниках этого движения и следить за ними, запрещать устраивать собрания и разгонять незаконные, читать их корреспонденцию, не давать разрешения на передвижение по железной дороге и «постепенно под разными предлогами занимать их помещения, мотивируя это необходимостью для военных и других учреждений»¹⁴¹ .