Священные камни и языческие храмы славян. Опыт эпиграфического исследования

Хочу особо подчеркнуть, что я только в конце данного раздела попытался обратиться не к графической или археологической информации, как поступал в прежних разделах, а к нарративной, но не наоборот, как поступали мои предшественники, и только так я смог определить искажения в этой нарративной информации. И отсюда сразу стала видна фальш этих источников. Иного быть и не могло: великие князья смогли получить реальную политическую власть только ущемив власть жрецов; это можно было сделать военным путем, опираясь на княжескую дружину, однако такая победа должна была бы стать временной и недолговечной, если бы не удалось произвести и наступление на языческую веру народа. Такое наступление и было произведено в виде замены “пантеона Макоши” на “пантеон Владимира”, причем, видимо, уже во времена Рюрика; позже Ольга, крестившись, совершила дальнейшее отстутпление от “веры отцов” и, вероятно, для заглаживания такого чудовищного святотатства, позволила создать языческий монастырь “Ольгиных бань”, который уже в христианские времена породил легенду о якобы побитой языческими богами христианской церкви. Еще Святослав, соорудив постамент на Подоле для ликов языческих богов, создал 9 подножий, хотя и вытянутое, где богов можно было располагать по-двое, а не по-трое как раньше; Владимир закончил эту великокняжескую реформу, водрузив на пьедестал богов в их великокняжеском понимании, чем и закрепил победу княжеской идеологии над жреческой. И лишь после этого был открыт путь к массовому переходу к иной, христианской религии. Что же касается таких нарративных источников как летописи и поучения, то они уже составлялись в христианский период и отражали великокняжеский заказ; вполне естественно, что язычество изображалось в них странным, запутанным, ставящим на одну доску и богов, и природные силы; каким-то недоразвитым, без культа и без ритуала, с огромным набором имен богов, но того больше — с набором всякого рода духов рек, лесов, полей и жилища, которых без различения — боги это или духи — можно считать разновидностями нечистой силы. Более того, само обращение к этим дохристианским божествам или духам считалось признаком отсталости и суеверий, народной неразвитости. Таким образом, говоря современным языком, переход к христианству был связан с первой “идеологической диверсией” в области язычества; вторая была уже связана с именем Никона. Язычество было разгромлено.

Общий итог

Данная глава не входила в первоначальный замысел всей работы по славянскому язычеству, и была введена только для того, чтобы выяснить переход от обычных вмещающих божество камней к представительским камням в открытых святилищах и к каменным (или деревянным) ликам в закрытых храмах (храмовых зданиях). Иными словами, чтобы говорить о роли камней в святилищах славян следовало кое-что сказать о самих святилищах. Однако из чисто подсобного раздела данная глава превратилась в основной структурный раздел всей монографии благодаря огромному количеству проанализированного материала. Я просто не мог представить себе, что только закрытых храмов на территории привычной Руси, а также отчасти Германии и Польши удастся проанализировать 32 примера; к ним добавилось еще 10 храмов на территории Италии (отчасти Греции), 5 храмов пещерных и катакомбных, 7 храмов-хенджей, 17 открытых храмов, и 23 святилища нестандартного типа — итого 94 славянских языческих храма. Правда, в 5 случаях славянская принадлежность выыявлялась по косвенным признакам; но все равно результат говорит сам за себя: никогда прежде о таком богатстве не только никто не говорил, но даже и помыслить такое было бы просто безудержным полетом фантазии! И при этом я не гнался за количеством, брал только самые известные и, как я надеюсь, бесспорные примеры; из этого следует, что реально даже на сегодняшнем уровне развития археологии славянские языческие святилища исчисляются сотнями. Разумеется, их анализ выходит за рамки возможностей одного исследователя.

Первым следствием данной главы является отрицание господствующего в современной российской (и не только в российской) науке взгляда на славянское, особенно восточнославянское язычество как на религию без храмов, а также на религию без какой-либо системы и без культа. Я не могу похвастать тем, что всю жизнь занимаюсь проблемой славянского язычества, хотя с 1996 года читаю в Государственной академии славянской культуры курс славянской мифологии; есть исследователи с гораздо большим стажем. Что же мешало им поднять этот, в общем-то лежащий на поверхности пласт данных? На мой взгляд, тут было несколько причин. Первая из них состоит в наличии более или менее установившейся традиции; она идет еще от Рюриковичей, которые боролись за власть с мощной оппозицией в виде жречества, и, победив, старались представить русское язычество чем-то немощным, хилым и убогим, не идущим ни в какое сравнение с христианством. Вторая причина — распространение христианства не только на Руси, но и во всей Европе; христианство оказалось конкурентом язычества уже в чисто духовной сфере и с удовольствием присоединилось как к очернению язычества (переведя не только языческих духов, но и даже богов в разряд “нечистой силы”), так и в сочинение мифов насчет его ущербности и неполноценности. На эту традицию наложился отпечаток ранней академической историографии России, связанной с именами Миллера, Байера и Шлёцера, которые считали Россию страной отсталой и варварской, в которой априори не может быть ничего путного; стало быть, если славянское язычество кое-где в Х веке и существовало, то только у западных славян, которых посещали немецкие епископы или хронисты (Титмар Мерзебургский, Адам Бременский, Гельмольд). А коль скоро просвещенные немцы не посетили ущербных восточных славян, стало быть у последних ничего такого просто не было. Не могло быть у славян и оригинальной письменности, поэтому все попытки моих предшественников-эпиграфистов показать наличие самобытного славянского письма на Руси воспринималось учеными из академических институтов как чистая фантазия, хотя фантастическим является как раз чтение ими смешанных кирилловско-руничных текстов как чисто кирилловских или иноязычных (например, исландских, — это на Руси-то!). Мои многочисленные попытки демонстрации этого славянского письма натыкаются на глухую стену непонимания: раз об этом не говорил ни Шафарик, ни Срезневский (а Любор Нидерле писал открытым текстом, что у славян до Кирилла никакого собственного письма не было), стало быть, его и не было. Иными словами, как в известном анекдоте из серии “физики шутят”: если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов. Но раз не было никакой оригинальной славянской письменности, стало быть, надо читать либо всякого рода церковные поучения против язычества (но это уже сделали в начале ХХ века Аничков и Гальковский), либо искать свидетельства заезжих иностранцев (германцев, шведов, арабов, персов, армян и т.д.). Этим, собственно говоря, и занимается академическая наука. А поскольку данное поле уже почти все перепахано, новые знания прирастают в час по чайной ложке, то есть за столетие удается продвинутся всего на десяток новых фраз. Но зато такого рода откровения вне конкуренции: шведский, исландский, арабский, персидский или армянский языки у нас не относятся к числу распространенных, так что критику работ одного исследователя может провести другой исследователь лет, скажем, через пятьдесят, когда уйдет в мир иной не только сам “корифей”, но и его ученики. Но зато какая великолепная демонстрация учености! Скажем, Б.А.Рыбаков не владел средневековым персидским или арабским языками, но с удовольствием цитирует “Худуд ал-Алем” и сравнивает строки Ибн-Хордадбеха со строками Ибн ал-Факиха. И он был весьма удивлен, когда я ему показал нашу родную, славяно-русскую руницу. Но он-то хотя бы проявил интерес, что показывает несомненную широту мышления этого выдающегося историка-слависта. Другие же (при этом именно эпиграфисты!) настолько при выкли видеть в непонятных начертаниях знаков на древностях Руси иностранный импорт или “подражание иностранному” (скандинавам, арабам), что абсолютно неготовы видеть в этих изгибах начерки собственного славяно-русского письма. И потому многочисленные надписи на гравюрах, на самих храмах, на земле вокруг них и на их территории, которые я продемонстрировал в данной главе, являются для них тайной за семью печатями. Однако свое невежество в знании именно русской письменности они выдают ... за строгость академической науки! Да ведь это анекдот! Как бы сказали в таком случае современные средства массовой информации, они используют свой “административный ресурс” — их принадлежность к НИИ системы Российской академии наук. Как будто само звание “ведущего научного сотрудника” дает им право прикрывать собственное незнание и непонимание “позицией академической науки”. Наука как раз призывает считаться с фактами и относиться к ним беспристрастно, и в первую очередь такое требование предъявляется именно к академической науке; на деле же мы видим отстаивание архаических убеждений, сложившихся много веков назад в иной политической, идеологической и научной обстановке. Ignoratio non argumentum est (“незнание — не аргумент”) — гласит одно из популярных латинских изречений.