Ночные туманы

Когда я вижу мачты, торчащие из воды, и сознаю, что это все, что осталось от славного Черноморского флота, я готов выходить в море на любой рухляди, которая еще в состоянии плавать, чтобы доказать, что все же флот русский есть!

Алехин пригласил меня с собой в море:

- Это вам не "Чонгар". Рискнете?

- С большим удовольствием!

Наше хождение над смертью вдруг показалось мне пресным. Я даже во сне мчался на торпедном катере в море.

После того как я с разрешения Стонова вышел в море с Алехиным, я заболел неутолимым желанием уйти на торпедные катера. Я признался в этом Дмитрию Михайловичу и своим друзьям. Мы решили: перейдем!

Стонов огорчился:

- Я не хотел бы вас отпускать, но одно утешает, - грустно улыбнулся он, - передаю вас в надежные руки.

Алехин - честный моряк. Убежден, вы не огорчите своего нового командира. Я доложу начальству. Что же касается трудностей, то не знаю, где их больше - у меня или у него.

Катер так дребезжал на ходу, что казалось, вот-вот рассыплется. Но не рассыпался. И командир рисковал стрелять по щитам учебными торпедами и умудрялся попадать в цель. Торпедоловов в то время не было, вышедшую из аппарата торпеду ловить приходилось самим.

Иногда мы теряли за этим занятием много часов, а однажды она, проклятая, утонула, глубоко огорчив командира. Торпеда стоила денег немалых, республика наша была так бедна, что потеря торпеды считалась непростительной роскошью. Никто не был виноват, и все же каждый из нас считал себя виноватым, а больше всего командир. Бедняга даже с лица изменился.

Фарватеры Черного моря еще долго оставались небезопасными. В этом мы убедились на собственном опыте.

Однажды в ясный, солнечный день, когда мы выходили на стрельбу, у нас за кормой встал столб черно-красного дыма. Катер подбросило, он чуть было не потерял ход.

Он ринулся дальше - и страшный удар сшиб нас с ног...

Я очнулся уже в севастопольском госпитале.

Катер наш был весь изрешечен осколками. Ранило командира, Севу, меня. Боцман с помощью Васо каким-то чудом довел катер, спотыкавшийся на волнах, до бухты.

В борту было восемнадцать пробоин.

Пока мы лежали в госпитале, катер находился в ремонте.

Сева был ранен легко, он бродил по госпиталю в больничном халате и в шлепанцах, выходил в сад, заходил ко мне, говорил, что командиру нашему плохо, лежит без сознания.

- А тебя как бабахнуло, я уж думал - каюк. А тут и меня вдруг осколками, словно железным дождем, закидало. Я очнулся уже, когда в бухту входили. Еле плелись. Бортом воду черпали...

Приходил часто Васо. Мы его спрашивали: как же все было? Он в ответ:

- А чего было-то? Кровь из вас хлещет, катер воды набирает. Боцман всех выручил! Я, братцы, с тоски по вас помираю. Катерок наш хожу навещать. Он на стенке стоит. Его чинят.

Старшая сестра, толстая Анна Павловна, прогоняла Васо. Но он умудрялся появляться снова:

- Скучаю я без вас, братцы.

Однажды пришел к нам Мефодий Гаврилыч.

- Эх, коли отпускалось бы нам по две жизни! - задумчиво покачал он головой. - Лишишься в борьбе одной, живи второй, воюй за правое дело. Додумаются когда-нибудь и до этого... Ну, а пока второй тебе не отпущено, береги свою первую, чтобы с большей пользой прожить. Так, Серега?

В другой раз, очнувшись от забытья, я увидел сидящего возле моей койки пожилого светловолосого моряка в бушлате. В большущей руке он мял офицерскую фуражку со звездочкой.

- Проснулся? - спросил он. - Ну, как ты себя понимаешь? Легчает?

- Легчает, - ответил я, на ходу пытаясь сообразить, откуда он взялся и не снится ли мне все это.

- Ну вот и славно, ты поскорее поправляйся, а к тому времени, глядишь, и катерок твой поставят на киль.

Он заметил мой недоумевающий взгляд, спохватился:

- Вахрамеев, Леонид Карпыч, - протянул свою большущую руку, забрал в нее мою. - Плавал когда-то на твоем катерке мотористом, в восемнадцатом на сушу ушел, на бронепоездах воевал. Решением Цека возвращен на свой родной флот. Назначен к вам комиссаром. Смекаешь, комсомол?

- Смекаю.

- Комсомольцев раз, два и обчелся, дороже золота вы для меня. Слыхал я, правда, Цека комсомола клич скоро кинет, со всей России созовет комсомольцев. Но это когда еще будет... Здоровей, крепни. Тебе всего здесь хватает? А коли и не хватает, помочь ничем не могу.

Так познакомился я со своим будущим комиссаром.

Поправились мы с командиром, выздоровел и катер.

Он весь пропах краской и выглядел, как новорожденный.

Алехин не мог на него налюбоваться. Пришел Вахрамеев вместе с командиром дивизиона, военным моряком Свенцицкнм.

- Поздравляю вас с возвращением в строй, - сказал комдив выстроенной команде.

- От лица революции и Черноморского флота, - провозгласил комиссар, благодарю боцмана Ховрина за то, что он спас и корабль, и людей. С такими, как ты, боцман, мы выдюжим. Спасибо тебе.

Вахрамеев обнял Ховрина.

- Учись, молодежь, у Стакана Стаканы... тьфу, у Степана Степаныча жить и действовать, как подобает моряку-черноморцу. Ура!

Мы дружно прокричали в честь боцмана "ура".

В тот же день мы горласто пели досочиненную нами песню: "Ты, моряк, красивый сам собою, е боевых торпедных катеров".

Через несколько дней комдив ходил с нами в море. Он ни во что не вмешивался, предоставил действовать командиру.

Во флотской газете "Аврал" появился очерк "О подвиге боцмана Ховрина".

- Он меня, дьявол, расспрашивал о том и о сем, я думал, он с чистой душой интересуется, а он, сукин сын, пропечатал, - возмущался Ховрин корреспондентом. - На весь флот опозорил.

- Да ведь он же вас прославил, - попытался урезонить боцмана Сева.

- А я славы той пуще смерти страшусь. Что дружки мои скажут, увидя такую брехню? Расхвастался, мол, наш Степан Степаныч, почета ему захотелось, старому хрену.

Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!

- За что?

- За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!

Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.

Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: "Наконец-то очнулся". - "Пить", попросил я. - "Сейчас, сейчас, милый". Она напоила меня чем-то кисленьким. "Давно я лежу?" - "Давненько, Сереженька". - "А что с остальными?" - "Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.

Боцман да товарищ ваш, грузин черномазый, приходили справляться. Катер в ремонт пошел... У тебя мать, Сереженька, есть?" - "Нету". - "А отец?" "Не знаю, где". - "Ах ты, бедный ты мой, одинокенький". Она погладила меня по голове. Рука у нее была теплая. Я вскоре снова забылся. Но стоило мне очнуться - она всегда была рядом; как она успевала? Я ощупывал себя, все ли цело.

Ноги, руки на месте. Но подняться не мог. И я ужасно стеснялся, когда мне было надо... Но Зоя говорила спокойно: "Миленький, ты не стыдись, я не женщина, я персонал медицинский". Анну Павловну она побаивалась. Та распоряжалась всегда трубным голосом. Но когда Анны Павловны не было, Зоя садилась рядышком: "Хочешь, я тебе почитаю?" Или: "Что тебе рассказать?" И рассказывала о своих папе и маме, обитателях Корабельной, белом домике, псе Грозном неизвестной породы, которого она очень любила, потому что он спас ее как-то ночью от клешников - в лохмотья порвал их шикарные клеши; "они, эти клешники, вовсе не люди, уж не знаю, как их земля и флот терпят".

Я чувствовал себя то лучше, то хуже; приходили доктора и то хвалили меня, то покачивали мудрыми головами.

И вот однажды я проснулся, проспав крепким сном чуть не сутки, и увидел солнце, ярко светившее в окно, и в солнечном свете - Зою, такую беленькую и чистенькую, такую славную, хлопотливую. Она обернулась: "Проснулся, милый? Сейчас принесу тебе чаю". И тут я увидел на ноге у нее родинку, похожую на мышку. И мне захотелось ее потрогать. "Раз я заинтересовался родинкой на девичьей ноге, значит, я выкарабкался и теперь буду жить", подумал я.