Русский флаг

Зарудный рассмеялся. Стало хорошо и просто. Заговорили о Камчатке. Анатолий Иванович разошелся, убеждая Мартынова в преимуществе полуострова перед любым другим пунктом земного шара, называя его раем. Он метался по комнате, возбужденно тыкал пальцем в потускневшее от наступивших сумерек окно.

- Повидал я ваш рай! - говорил Мартынов, отворачиваясь и поправляя подушку, чтобы скрыть предательскую улыбку. - Жулье! Разбойники! Стреляют из-за угла...

В отместку Зарудный произнес гневную речь об иркутских нравах, об откупщиках и купцах, которые "хуже всякого разбойника", об "отвратительной привычке судить обо всем с одного взгляда".

Тогда Мартынов перевел разговор на другое. Он намекнул Зарудному на то, как хорошо было бы им двоим остаться на Камчатке и дружно взяться за дальнейшее устройство края. Анатолий Иванович увлекся, и они вместе строили планы будущей администрации, нового управления, справедливого, разумного и сильного, несмотря на почти полное отсутствие войска. Это управление плохо согласовалось не только с табелью о рангах, но и с самим духом существующей правительственной и административной системы, что нисколько не смущало пылких реформаторов. Управление давало широкий простор уму и энергии камчадалов, ительменов, коряков, ограничивало вожделения купцов, ставило народ под охрану справедливых приказов, обещало повысить благосостояние бедного люда и оградить отечественные интересы от бесцеремонных посягательств чужеземцев. Чего же еще желать?

Пришла Маша с зажженной свечой и застала их сидящими на постели. Мартынов оставался в радужном, блаженном настроении, которое стало еще праздничнее с приходом девушки. Зарудного же появление Маши вернуло на землю, к новым обязанностям, к мыслям о неизбежном и скором отъезде.

Вернулось и неясное, тревожное чувство, которое накладывало отпечаток на все, о чем думал и что делал Зарудный в последние две недели.

Маша казалась строгой, словно решившейся на что-то важное.

- Явился наконец, - есаул посмотрел на худое лицо Зарудного, - не посмел тебя ослушаться, Машенька...

- Спасибо! - Маша протянула Зарудному руку.

Ничто не ускользнуло от взгляда есаула: боль, пробежавшая по лицу коллежского асессора; рукопожатие, длительное, похожее на прощание; глубокая значительность, с какой Маша произнесла "спасибо". Шутливые слова, готовые сорваться с уст Мартынова, - о том, что Маша в письмах отводила слишком много места Зарудному и будь он, есаул Мартынов, человеком ревнивым, причин для дуэли оказалось бы достаточно, - застряли в горле.

Зарудный снял фуражку с колышка, вбитого в стену.

- Прощайте, - сказал он.

Мартынов поднялся с кровати.

- Я буду ждать вас.

- Непременно! - Зарудный говорил немного волнуясь. - Теперь мы друзья, и я буду навещать вас. И вы выползайте поскорей. Не верьте докторам, даже Вильчковскому.

- Слушаюсь! - сказал Мартынов по-военному.

- Помечтали мы с вами... Побывали в прекрасной республике, пора и другими делами заняться. - Сняв уже надетую фуражку. Зарудный продолжал говорить, поглядывая в окно: - Это счастье, что судьба привела именно вас... Камчатке везет на хороших людей. Машин, Завойко, Мартынов... Рад за вас и желаю вам всяческого счастья. Трудно будет одному, да ведь мы к легкой жизни не приучены...

- Алексей Григорьевич не будет один, я остаюсь с ним.

Голос Маши звучал звонко, напряженно. Зарудный и Мартынов удивленно уставились на нее.

- Я ушла из дому. Навсегда... Останусь в Петропавловске, женой есаула Мартынова.

И, склонившись на столик, Маша заплакала, дав выход обиде и боли, вынесенным из родительского дома, длительному волнению, с которым она думала о неизбежной встрече с Зарудным, жалости к самой себе.

Зарудный нахлобучил на лоб фуражку и, шепнув Мартынову: "Берегите ее, пуще жизни берегите", - выбежал из палаты.

В апреле, перед самым отплытием судов, Мартынов и Маша тайно повенчались. Приходский священник Логинов наотрез отказался взять на себя венчание против воли родителей. Ни доводы Ионы, утверждавшего, что "брак не есть нечистота в церкви", что он "установлен богом и гнушаться участием в совершении брака грешно", ни просьбы Вильчковского, ни даже согласие Завойко - ничто не действовало на недоброго пастыря. И хотя церковь запрещала монашествующим совершение обряда венчания, иеромонах Иона взял на себя необременительный труд пропеть "Исайя, ликуй" и составить метрику о браке.

В качестве свидетелей присутствовали Вильчковский, вдова Облизина и Пастухов с Настей.

ПРОЩАНИЕ

I

Двадцать пятого марта, в праздник Благовещенья, вопреки обыкновению, никто не отдыхал. Кирилл еще с рассвета недовольно прислушивался к гулу в порту и, увидев губернатора, одетого в рабочий костюм - охотничьи сапоги, темную куртку, напоминавшую матросский бушлат, неодобрительно заворчал:

- Эх, и беспокойные вы! На Благовещенье и птица гнезда не вьет... А совьет - ослабнут у нее крылья, ни летать, ни порхать ей, век ходить по земле. Так и человек, не будет ему ни в каком деле спорины...

Завойко взглянул на старика. Он давно уже не приглядывался к лицу Кирилла, сухонькому, янтарному, в блестках серебристых волос. Из ослабевших век текли слезы, но Кирилл не замечал их.

- А как же в море, Кирилл? - возразил Завойко мягко. - Неужто и при шторме сидеть сложа руки, праздник блюсти?

- Море - другое дело... Море-е-е... - Старческий, дребезжащий голос произнес это слово мечтательно, точно говорил о чем-то стоящем выше всяких человеческих законов и суждений.

- А у нас нынче шторм, военная нужда, - охотно, объяснил губернатор. - У нас одна нога здесь, а другая - на кораблях, в море. Бог непременно простит, и ты прости.

В порту Завойко встретил Мартынова. Высокий, исхудавший, с торчащей на голове папахой, он был, пожалуй, выше Изыльметьева. Карие глаза весело скользили по разношерстной толпе, заглядывали в открытые двери казенных магазинов, осматривая груды всякого добра, прикрытого старыми парусами. Есаул был еще очень бледен. Он часто присаживался отдохнуть. В одну из передышек у штабеля бревен, сложенного на берегу, Завойко, раскурив трубку, обронил:

- Алексей Григорьевич, а ведь вы могли бы с нами уплыть...

Мартынов сердито надул губы. Кончики его усов приподнялись и угрожающе уставились на Завойко.

- У нас достаточно офицеров, опытных чиновников, - убеждал Завойко. Назначим кого-нибудь, хотя бы Зарудного...

Есаул резко поднялся:

- Его сиятельство генерал-губернатор Муравьев приказал мне принять земское управление Камчаткой.

- Николай Николаевич не мог предвидеть всего. Потеря руки освобождает вас и от этой обязанности и от казачьего мундира. Если вы пожелаете...

- Нет, - сердито оборвал его Мартынов, - таких выгод не ищу. Увольте меня от ваших забот. Я останусь!

Завойко с опаской взглянул на молодого офицера. Неужели та же натура, что и у Арбузова? Упрямство, честолюбие, безрассудная удаль? Нет, сердитые карие глаза есаула светятся другим огнем. Он, кажется, твердо знает, чего хочет, и думает не об одном себе. Завойко молча протянул ему руку и, ощутив крепкое рукопожатие Мартынова, понял, что маленькая размолвка забыта.

Погрузка казенного имущества подходила к концу. "Аврора" ожила. Экипаж из казарм и офицерских флигелей возвратился на фрегат. На транспортах и корвете уже разместились семьи местных офицеров. Казармы, мастерские и другие здания стояли открытые сквозному ветру, гулкие, опустевшие. Если бы не потемневшие бревна, не ржавые пятна гвоздей на оголенных досках, можно было бы подумать, что порт строится - в малую бухту пришли суда с долгожданным железом, дверьми, рамами, и остовы домов начнут одеваться, а комнаты - наполняться человеческими голосами...

Камчадалы, приезжавшие из глубинных поселений и острожков, удивленно ходили по пустынным комнатам, наступая на ненужные бумаги. Нет дверей, сквозь которые так трудно было проникнуть раньше, нет жадных и ждущих глаз. Угрюмая тишина. Небольшие снежные наметы на полу, против окна, тающие на солнце, а по ночам стеклянной массой примерзающие к половицам.