Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Крайний из этой сотни всадник промчался совсем близко от Рагозина. Он разглядел лицо матроса, перекошенное застывшим смехом, и разобрал необычайную команду-крик.

- Лево руля, братишки! За мно-ой! - кричал со своим выражением недвижимого хохота матрос. - Та-ак держать!.. Туды-т-твою...

- А-а-а! - неслось следом за умчавшейся сотней. - А-а-а!..

Стрельба остановилась. Рассеянная огнем кавалерия в беспорядке поворачивала назад, прибавляя ходу. Матросы-всадники уже сидели у казаков на плечах, и в воздухе засверкали шашки.

В этот момент цепи опять поднялись в атаку.

У Рагозина было такое состояние, что разгром белых только задерживается, но что он неминуем, и вот теперь осталось последнее усилие, чтобы сломить сопротивление и захватить город.

Вид конных матросов только укрепил это чувство, и, оглянувшись на свою цепь, Рагозин увидел, что взвод его - не хуже всадников, а так же яростен, так же стремителен на бегу, так же слит в нераздельный сгусток.

Матросы бежали за Рагозиным, овеваемые своими вьющимися винтом ленточками, либо гололобые, потерявшие бескозырки, кто с трепыхающимися за спиной воротами рубах, кто в одних тельняшках, мокрые, как пловцы, кто в кожанках нараспашку, кто с патронными лентами крест-накрест по груди.

"Такие люди если идут, то идут только за победой, - подумал Рагозин, и победа - вот она! - впереди!"

Стала ясно видна наконец позиция белых - изломанный окоп в конце пустыря, и Рагозин услышал нарастающее по цепи гудение голосов: матросы зачали "ура!".

В то же время справа он опять близко увидел конных моряков, вразброд скакавших по пустырю, и за ними - новую лаву казаков, наползавшую оттуда, где только что спасалась бегством расстроенная кавалерия.

И тогда из-за окопов хлынул по наступающим беглый огонь.

Рагозин споткнулся, упал лицом вперед, хотел встать. Но будто кто-то придавил сапогом к земле его плечо и не отпускал.

- Пусти, - крикнул он, но рот ему залепило глиной, и он сам расслышал только мычанье.

Он повернул голову и стал со злобой выплевывать глину.

В двадцати шагах от него мчался на коне тот моряк в распахнутом бушлате, который повел на казаков сотню.

Едва Рагозин признал моряка, как тот изо всей мочи натянул повода, отвалился спиной на круп коня, но тут же выпустил повод, и конь стряхнул его наземь. Одна нога всадника мгновение еще торчала в стремени, потом выскользнула.

Конь же, как в цирке, встав на дыбы, пошел на задних ногах, колотя копытами передних воздух. Серый, в яблоках, освещенный закатом, он переливался пунцовыми пятнами и словно взлезал по вертикали на небо. Он вдруг показался Рагозину таким маленьким, что его можно было бы уместить на листе бумаги. Потом он опять вырос и поскакал в степь.

Среди криков, долетавших до него, Рагозин услышал сильнее всего:

- Комиссар!.. Комиссар!..

Он еще больше повернул голову, чтобы посмотреть - кто же его так прижал сапогом к земле.

Он увидел прямо перед своим лицом будто знакомое, но неузнаваемое лицо скуластого человека с раздутыми ноздрями и тяжелым, подавляющим все черты подбородком. Человек этот, оскаливаясь, кричал ему на ухо:

- Куда тебя? Куда?

Рагозин не понял, что нужно этому человеку, но тут же вспомнил, что это - Страшнов, и почему-то обрадовался, и хотел ему крикнуть в ответ, но не мог, а только прокряхтел кое-как:

- Я сам, - и стал подыматься.

Никогда не испытанной силы боль в ключице и плече принудила его не двигаться.

- Что сам? Несогласный! Сам... - сердито гудел Страшнов, поворачивая его и подсовывая свои руки ему под спину и под колени.

Потом Страшнов поднял его и побежал с ним, как с ребенком. Рагозин ничего не слышал, кроме толчков боли, от которых мутилось сознание. Страшнов же набавлял шаг, пригибаясь под тяжестью ноши и от ужаса, что не успеет вынести раненого с поля, как настигнут казаки. Топот кавалеристов слышался громче, чем в первый раз, и опять раздались залпы...

Уже почти на берегу Страшнов перехватил санитаров с носилками и затем доставил Рагозина моторным ботом на "Октябрь".

Но корабль был поврежден: снаряд разорвался в кубрике, наспех шла починка рулевого управления мастерами плавучей ремонтной мастерской, пришвартованной к борту. На этой самоходной барже-мастерской нашлась каюта, в которую перенесли Рагозина. Командир дивизиона пришел к нему, когда судовой врач, осмотрев раненого, доложил, что раздроблена левая ключевая кость, задет нервный узел и нужна операция.

- Вот, видите ли, - снисходительно строго, как положено с больным, сказал командир, - мы вас, голубчик, эвакуируем в госпиталь.

В спокойном положении боль не так люто мучила Рагозина. Он ответил тихо:

- Я вам не подчинен, товарищ командир.

- Мы, голубчик, пять лет кряду воюем. А вы - подчинение!

- Словом... остался.

- Нет, родной. При наличии возможности, обязан эвакуировать. Вас там маленько прозондируют - что к чему.

- Как там... на берегу?

- Зачем - на берегу? На судне госпитальном медики прощупают.

- Дела, говорю... на берегу... а?

- Дела своим чередом. Делами мы займемся. Вот пока огонь не открыли, мы вас и транспортируем полегоньку.

- Какой огонь?

- Прикрывать будем. Отход прикрывать, голубчик.

Рагозин не сводил взгляда с командира. Глаза его светились лихорадкой. Было явно - у него начался жар. Он потянул голову кверху, но не удержался. Сморщившись, он спросил:

- Отход?.. Страшнов!.. Как - отход?

Страшнов, заглядывавший через приоткрытую дверь, шагнул в каюту.

- Лежи, ладно, - сказал он шепотом, - все хорошо.

Рагозин стонущим криком оборвал его:

- Что баюкаешь?! Нянька!..

Потом притих и выговорил глуховато:

- Небось выдержу... Чего хорошего, когда отступаем?

- Как чего? - обиженно сказал Страшнов. - От Саратова мы их отжали? За Волгу не пустили? Они у Эльтон-озера ручку было потрясли уральцам. А мы им пальцы-то укоротили...

- Баюкай! - вздохнул Рагозин и прикрыл глаза.

Командир, выходя, шепнул Страшнову:

- Зови санитаров. На бот с правого борта...

Доктор следил, как несли раненого и потом вставляли носилки в люльку, подвешенную на трос лебедки. Моряки скучились на борту. Зашипел пар, трос медленно натянулся. Страшнов наблюдал, чтобы носилки не сплющило концами люльки.