Из дневников (Извлечения)

"В пятницу", говорит. Это в "Летопись"-то!

Ну, захожу в пятницу - хорошо говорил он со мной часа 1 1/2. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу.

"Пишите", говорит.

Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова:

"Иди-ка, говорит, в люди", то есть жизнь узнавать.

Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я 1600 постов и должностей переменил, кем только не был: и переплетчиком, наборщиком, чернорабочим, редактором фактическим, бойцом рядовым у Буденного в эскадроне... Что я видел у Буденного - то и дал... Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще много о Красной Армии дам, если сумею, дальше. Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно, свое.

А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно классическую французскую литературу. Дед мой раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал, внучатам. Мой характер - неудержим, особо раньше, годов в 18 - 20, хуже Артема* был. А теперь - мыслью, волей его скручиваю. Работа - главное теперь мне - литературная работа. Воронский, кажется, себе шею уж свернул?

- Да, - говорю, - как будто так выходит.

- Это по всему видно... И за что он любит Пильняка*, - изумился он для меня неожиданно, - за что и что любит - вот не понимаю?!

Мы условились увидеться другой раз. Может, проедем ко мне.

20 д е к а б р я

Вчера пришел ко мне Бабель. Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой ночи. И перво-наперво об Ионове*. Он только-только был где-то с ним вместе - тот пушил на чем и свет не стоит разнесчастный Госиздат, попавший ему в хищные когти: растерзает, ни пера не оставит, ни пуху! Вулканическая личность, один сплошной порыв, - восторгался Б(абель) экспансией Ионова... Отговорили.

...О журналах. Утомляется читать худож(ественную) литературу, журналов почти не читает, особенно скучнейшие, вроде "Раб(очего) ж(урнала)" - особую симпатию питает... к "Пролетарской революции", где... "так неисчерпаемо много ценного материала"... Отговорили.

Книг хранить не умеет, не любит - дома почти нет ничего. Удивился обилию книг у меня - особо жадно посматривал на сборники из гражданской войны.

...Потом говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.

- Только не знаю, справлюсь ли - очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну... ну, просто святые люди, даже те, что собственноручно расстреливали... И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры - это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь! Отговорили.

Главный разговор - о "Чапаеве".

- Это - золотые россыпи, - заявил он мне. - "Чапаев" у меня настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было. И нет. Но мало как-то книгу эту заметили. Мало о ней говорили. Я сознаюсь откровенно - выхватываю, черпаю из вашего "Чапаева" самым безжалостным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное. Вся разница между моей "Конармией" и вашим "Чапаевым" та, что "Ч(апаев)" первая корректура, а "Конармия" вторая или третья. У вас не хватило терпенья поработать, и это заметно на книге - многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо (мне стало даже чуть неловко слушать!).

Вам надо медленней работать! И потом, Д(митрий) Андр(еевич), еще одно запомните: не объясняйте. Пожалуйста, не надо никаких объяснений покажите, а там читатель сам разберется! Но книга ваша - исключительная. Я по ней учусь непрестанно.

Потом я пояснил ему условия, в которых "Чапаева" писал, урывками от работы, укрываясь от партработы частично и т. д. и т. д. - все это опять-таки наложило печать. Потом - материальная нужда тех дней, неугомонное авторское самолюбие, жажда скорее "выйти в свет".

Теперь вижу сам, что, начав в 1922-м, надо было выпускать "Чапаева" не в 23-м, а может быть, только теперь, в 24 - 25-м году!

Это было бы солоно. И хорошо. А то в самом деле - надо еще многое сделать! И я надумал "Чапаева" обработать - переработать, а кроме того, дать ряд новых глав.

Простились с Б(абелем) радушно. Видимо, установятся хорошие отношения. Он пока что очень мне по сердцу.

1925 ГОД

13 а п р е л я

ХУДОЖНИК К СЕБЕ - ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ СТРОЖЕ

Набросил вот план рассказа - весь материал, казалось бы, известен, лица-типы стоят перед глазами, есть заряд - словом, садись, пиши.

И разом вопросы:

А это знаешь хорошо?

А это изучил достаточно?

А это понял точно?

А вот тут, вот тут, - тут не отделаешься тарабарщиной, измышлениями, плохонькой "беллетристикой".

Встали эти вопросы поперек пути и диктуют: прежде чем не овладеешь материалом, не берись. Легкая болтовня твоя никому не нужна (да и тебя роняет она), лучше обожди, подкуй себя и тогда - вдарь.

Эти сомненья, требованья - серьезный признак роста. Два года назад было не так: темка подвернулась, распалила нутро, сел - и за ночь готов рассказ. А теперь строго.

7 м а я

СЕРАФИМОВИЧ

Все гладит, гладит светлую, розовую лысину головы и приговаривает отечески:

- Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж - год вот ничего нет, сил не хватает...

- Скажу я вам, Александр Серафимович, материалу у меня, материалу, вдруг заторопился излить ему радость свою Виктор*, - эх и материалу: кажется, так вот сел бы - полвека прописал. Да! И хватило бы. Я все записываю - все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось: ба! Теперь только вот и распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому... Наше писательское дело - вижу я вообще - это по большей части дело организационное: умей все оформить, организовать.

- Правильно! Это вот, брат, так ловко сказал, - вдруг воодушевился Серафимович, хлопнул Виктора по плечу и с горестью добавил: - А я вот, старый дурак, ничего не записывал - все наново приходится теперь собирать. Все некогда, казалось, - да лень эта одна, какое - некогда...

И когда Виктор рассказал ему - что в дневниках, Серафимович жадно-жадно вслушивался, будто все, до строчки, до слова хотел запечатлеть в дряхлой голове своей.

А потом охал, жаловался:

- Кабы не поясница моя, кабы не сердце... Уж этот мне артериосклероз... Надо будет этим летом легкие направить...

Выходило: места нет у него здорового. А все вот шумит, все вот волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по вагонам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, - бывает, и к себе зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а потом записывает.

26 а в г у с т а

МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ

Накоряков Ник(олай) Ник(андрович)* говорит:

- Сегодня придет Леонов, поговорим... Может, книжку возьмем у него... Большой он будет писатель... Вот познакомлю - поговорим...

Я с глубочайшим волнением ждал этой встречи - не знаю, отчего я волновался. Но - да!

Вышел через час, положим, в соседнюю комнату - гляжу, сидит Васька Лаптев. Вы знаете, кто такой Васька Лаптев? Нет? Так я поясню: четыре года назад в редакции газеты МВО "Красный воин" работала вся зеленая молодежь работал там тогда и В. Лапоть. Писал он, кажется, очерки-стихи. Не знаю, что-то, словом, вроде того. Парнишка приятный и всеми нами любимый: мы там жили стенка в стенку. Наша стенка - это журнал "ВМиР", ихняя - газета. И вот прошло то время! Потом, года два назад или три, пришел я по делу к художнику Фалилееву на квартиру. Глядь - за ширмой у него Васька Лапоть.