Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

В шестидесятых годах русские переселенцы из Алтайского края направились, вдохновляемые этими надеждами, к границам Тибета и Китая ^{235}. И даже в 1903 году появлялись сообщения о попытках крестьян отыскать мифическую «Беловодию». В то время среди уральских казаков прошел слух, что в Беловодии побывал Л. Н. Толстой — и принял там «старую веру» ^{236}. Многие возвращались назад, но некоторые жертвовали жизнью ради этих поисков. Согласно народным поверьям, именно эти последние и должны были попасть в Беловодию. Герой драмы Горького «На дне» (1902) стремится уйти в «праведную землю». Настаивая, что «показать» все страны, но не землю праведную — это подлость, он «пошел и удавился» ^{237}. Еще накануне революции образ блаженной страны Беловодии не померк, и все новые и новые странники встречали смерть на пути в Беловодию. Поиски иного царства подготавливали народ к восприятию революционных идей. Эсер Чернов — после трагического опыта хождения в народ — основал крестьянские «общества», которые основывались как раз на народных представлениях о существовании «праведной земли», вроде Беловодии ^{238}. Ленину же не нравилась крестьянская мечтательность о «божьей земле», когда необходимо было, как он считал, предпринять «натиск на дворян… с целью полного уничтожения этого класса». Иванов-Разумник, напротив, увидел в Есенине пророка новой веры России в «град взыскуемый… новое вселенское Слово» именно из-за его поисков «божьей земли» ^{239}.

Согласно другому народному поверью, на берегу Светлоярского озера — к северу от Волги — неподалеку от Нижнего Новгорода, раскинулся, до скончания веков скрытый своими холмами от глаз людских, православный град Китеж. Сюда заказан путь неправде, царящей на земле. И лишь в ночь накануне Ивана Купала чуткое ухо различит колокольный звон: то звонят колокола Китежа [19].

В «Послании от отца к сыну» (1702) содержится рассказ, обитающего в ушедшем под воду Китеже, о царящем здесь благочестии и о счастливой жизни китежан.

Конечно, и немецкое средневековье знало предания об ушедших под воду городах. Но, в отличие от последних, легенда о Китеже еще накануне революции не только представляла собой живую традицию, чрезвычайно важную для понимания народного мировоззрения, — в духовной истории самой революции она сыграла немаловажную роль. Согласно публикации Академии Наук СССР 1978 года, подобные народные чаяния во многом способствовали укреплению «союза» крестьянства с пролетариатом, «руководимым» марксизмом ^{240}. О характере мировоззрения, выражением которого является «Книга глаголемая летопись», свидетельствуют следующие слова: «И сей большой Китеж невидим бысть и покровен рукою Божьею, иже на конец века сего многомятежна и слез достойнаго, покры господь той град дланию своею… иже не узрит скорби и печали от зверя антихриста… о отступлении нашем всего государства московскаго яко антихрист царьствует в нем…». Так и будет великий Китеж невидим до второго пришествия Христова… ^{241}

Здесь уже ощущается та атмосфера «социальной печали», о которой писал Нетцель ^{242} и которая была характерна для умонастроений русской революционной интеллигенции. Бердяев полагал, что, хотя сам образ Китежа сохранился в памяти образованного общества лишь благодаря опере Н. А. Римского-Корсакова, взыскание невидимого и праведного града русская интеллигенция унаследовала — хотя и в превращенном виде — от народа, который и в петербургский период остался верен старому, «московскому» мировоззрению. Значительная часть интеллигенции впервые «встретилась» с народом и его верованиями именно при паломничестве в Китеж на Светлоярское озеро ^{243}. Образ Китежа встречается у Майкова, Волошина, Городецкого. Представление об этом граде выразилось в противопоставлении существующему царству другого царства — того, что должно было прийти ему на смену и именовалось «республикой»: «Уму — республика, а сердцу Китеж-град», писал Клюев в 1919 г. ^{244} Тема Китеж-града — это «одна сквозная тема в стихах Клюева… Клюев сделал ее своей главной опорой в оценке современности. Китеж-градом он символизировал старую крестьянскую Русь» — т. е. ее чаяния: «Моя слеза о Китеже родном» ^{245}.

В. Г. Короленко писал, что в тиши Светлоярского озера его околдовывают звоны священного града Китежа. «Многие из нас <Представителей радикальной интеллигенции — М. С.>, давно покинувшие тропы стародавнего Китежа, отошедшие… от такой веры… — все-таки ищут так же страстно своего <града взыскуемого — М. С.>» ^{246}. На Светлояр паломничал (1913) и крестьянский поэт С. Клычков. Едва ли можно усомниться в том, что если бы путь интеллигенции к крестьянству и крестьянская литература не были бы задавлены марксизмом в самом начале, китежанские мотивы зазвучали бы громче. Однако и в сложившейся ситуации они явственно различимы, коль скоро речь идет о той части ранней советской литературы, которая действительно отразила глубины народного сознания. Примеры такого отражения можно обнаружить даже у «пролетарского» писателя М. Горького, а не только у крестьянского поэта Орешина («В Новую Землю идем! Китеж златые ворота настежь под утро открыл… Божий над озером рай») ^{247}, но особенно часто они встречаются у Н. Клюева.

В своем автобиографическом романе «В людях» Горький рассказывает о связанном с легендой о Китеже глубоком переживании «заброшенности» мира, его «покинутости» «тем, на что ничто не похоже». Примечательно, что и в «Детстве», произведении, в еще большей степени автобиографическом. Горький упоминает предание о Китеже ^{248}. Что же касается Клюева, то вот что сказано в его «Песни солнценосца», где поэт приветствует советскую революцию, ссылаясь на град Китеж:

В другом стихотворении Клюева — «Белая Индия» ^{250} — образ Китежа, а наряду с ним — и Нового Иерусалима — перерастает в образ революции. В другом месте Клюев заставляет самого Иисуса поведать умирающему «железному Петербургу» «песнь о Чуде-Китеже» и обрушить проклятия на имперскую столицу. Позднее Клюев был уничтожен сталинским режимом. Сходной оказалась и участь крестьянского «имажиниста» Сергея Есенина, духовно столь близкого Клюеву. Есенин также искал Новый Китеж ^{251}, стремился к граду Китежу, ожидая от революции «светлого гостя», вестника Преображения, которого подменил «скверный гость» — «Сорокоуста — аггел». Для Есенина началась марксистская «эпоха умертвления личности», где «тесно живому» ^{252}. И лишь покончив с собой, сумел вырваться на волю.