Красный флаг: история коммунизма

Кроме того, подобно тому как университет стал восприниматься «заводом», критика половой и этнической дискриминации и патернализма могла вскоре перерасти в недовольство тем, что некоторые воспринимали как «военное государство благоденствия» послевоенной эпохи. Критики считали, что западные государства, хотя и не настолько регламентированные, как общества советского блока, устанавливали неприемлемую степень общественной дисциплины. Заводы и фабрики работали по образцу «фордистского» производства, корпорации достигли огромных размеров, стали более иерархическими и отчужденными. Сразу после Второй мировой войны, когда многие боялись распространения влияния сталинизма и осознавали настоятельную потребность перестроить расшатанную экономику и общество, строгая дисциплина казалась неизбежной оборонительной мерой. Однако, как и в советском блоке, когда реальная угроза войны исчезла, молодые больше не хотели придерживаться ограничений, которые были поставлены с целью не только роста благосостояния страны и увеличения производства потребительских товаров. Барбара Гарсон, редактор информационного бюллетеня «Движения за свободу слова», писала: «Все чаще от людей можно было слышать: “Я хочу что-то сделать со своей жизнью, я не хочу быть инструментом, который будет использован для достижения общего успеха”» ^{1060}.

Таким образом, западные студенческие движения принципиально отличались от русских и китайских движений: они с подозрением относились к тем самым технологиям, машиностроению и организационной модернизации, которыми так восхищались их предшественники. В самом деле, они бросали вызов фундаментальному элементу прометеевской идеи, что, возможно, было неудивительно, учитывая тот факт, что они не считали свое общество «отсталым» и не были заинтересованы в конкуренции на международном уровне. В некоторых аспектах протесты 1960-х годов, нападки мятежных сыновей и дочерей на отцов «империалистов» и «милитаристов» были ближе к высмеивающим условности дадаистам времен Первой мировой войны, чем к Чернышевскому и Лу Синю. Европейские ситуационисты 1950-х и 1960-х годов признали этот долг. Они были уверены в том, что мещанское потребительское общество «отчуждало» западных мужчин и женщин. Ситуационисты также считали, что освободить их от задеревенелого самодовольства может провокация и «спектакль» ^{1061}. Главный теоретик «Ситуационистского интернационала» Ги Дебор настаивал на том, что «пролетарские революции» должны осуществляться в форме «фестивалей», основанных на «пьесе» и удовлетворении «несдержанного желания» ^{1062}. Книга Дебора «Общество спектакля», опубликованная в конце 1967 года, стала одним из культовых текстов западных студентов-революционеров.

Как и во время Первой мировой войны, по существу эстетическое разочарование в буржуазном мещанстве переросло в более политизированный романтизм, способствуя распространению влияния марксизма. Действительно, на волне этого влияния огромное значение приобрело сочетание марксистских идей Лукача и Франкфуртской школы. Герберту Маркузе, уже до войны ставшему корифеем Франкфуртской школы, а в 1934 году эмигрировавшему в США, было суждено стать философом-вдохновителем студенческих волнений 1968 года. Его книга «Одномерный человек», опубликованная в 1964 году, представляла собой переоценку романтического марксистского мировоззрения и в то же время в весьма изящной форме перекликалась с идеями Фрейда. Маркузе утверждал, что современный капитализм основывался на технократической рациональности, которая обусловила слияние черт «Государства Благосостояния и Государства Войны», что, в свою очередь, породило «общество тотальной мобилизации». Потребительство и иерархические институты (например, корпорации, военные структуры, политические партии) привели к появлению «механики конформизма», что обусловило отчуждение людей, подавление автономии и осуждение подлинно приятных, творческих и эротических аспектов жизни ^{1063}. В том, как Маркузе отвергает модернистский марксизм с его планированием и рациональностью, можно усмотреть возрождение идей фаланстеров Фурье и романтического «раннего Маркса». Учитывая тот факт, что Маркузе отвергал марксистский синтез модернизма и революции, неудивительно, что он так же громогласно, как и капитализм, осуждал советский коммунизм. Он считал, что индустриальный капитализм и коммунизм являются прямыми наследниками нацизма и представляют собой «тоталитарные» режимы, управляемые бездушными технократами.

Глубокое неверие Маркузе в технологию и науку, его отношение к нацизму, капитализму и советскому коммунизму как к режимам с «тоталитарным» синдромом оказали сильнейшее влияние на политику и культуру левого романтизма 1960-х годов. Господствующие отцы, нацисты и атомные бомбы стали яркими образами быстро сформировавшейся культовой поэзии американки Сильвии Плат. Технофобия 1960-х стала одной из главных идей культовых фильмов Стэнли Кубрика. Образ доктора Стрейнджлава из одноименного сатирического фильма, снятого в 1964 году, воплотил многие идеи Маркузе — немецкий ученый-нацист, одержимый применением атомной бомбы, советник американского президента, прикованный к инвалидному креслу, чья механическая рука постоянно вскидывается в нацистском приветствии [741]. В фильме «Космическая Одиссея 2001», впервые вышедшем на экран в 1968 году, технологический прогресс показан как разрушительная сила, приводящая к насилию. Разрушительную силу прогресса символизирует компьютер-убийца HAL [742]. Одно из самых известных выступлений Марио Савио на митинге в Беркли было пронизано риторикой романтизма: «Пришло время, когда операции машин стали такими отвратительными, что вызывают лишь боль в сердце, но человек ничего не может сделать. Ему остается собственным телом зацепиться за сцепление, за колеса, за рычаги, за весь корпус машины и остановить ее» ^{1064}.

Так или иначе, Маркузе считается одним из самых выдающихся «Новых левых» мыслителей — эклектичной группы, к которой мы можем причислить американского социолога Чарльза Райта Миллса, британского историка Эдварда Палмера Томпсона и философа-троцкиста греческого происхождения Корнелиуса Касториадиса. Назвав себя «Новыми левыми», они противопоставили себя «старым» левым, как социал-демократам, так и советским коммунистам. Их претензии к старым левым были многочисленны: они не принимали одержимость «старых» партийной организацией и иерархией и, напротив, отстаивали принципы свободного обсуждения и коллективной демократии участия. Однако в своей основе конфликт между новыми и старыми левыми заключался в понятиях равенства и власти: для мыслителей 1960-х годов одного экономического равенства (главной ценности старых левых) было недостаточно. Самыми важными идеями стали отношения с властями, культурная революция и конец всех форм иерархии. Грегори Колверт, президент группы «Новых левых» в организации «Студенты за демократическое общество», объяснял: «революционные массовые движения не возникают лишь из-за желания получения материальных товаров… Революционное движение — это свободная борьба, рождаемая из-за ощущения противоречий между потенциальными возможностями человека и жестокой реальностью» ^{1065}.

Оппозиция «экономическому» марксизму была связана с разочарованиями в индустриальном рабочем классе, который (по крайней мере в Северной Европе и США), по мнению радикалов, был давно подкуплен благами «государства войны и благосостояния». Новые революционеры представляли собой союз социальных групп, подвергавшихся законодательной, политической или расовой дискриминации в мире, где господствующее положение занимают США, — союз студентов, афроамериканцев, революционеров «третьего мира», женщин и гомосексуалистов. В 1960 году Райт Миллс в «Письме к новым левым» писал: «Забудьте викторианский марксизм [то есть технократический марксизм Каутского], пока он вам не понадобится; читайте Ленина и снова (только осторожно) Розу Люксембург тоже… Каким бы ни был марксизм, он не [утопический]. Расскажите об этом японским студентам. Расскажите об этом неграм, устраивающим сидячие забастовки. Расскажите об этом кубинским революционерам. Расскажите это людям из блока «голодных наций» ^{1066}.