Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда

29 января 1942 года я увидела, что маме совсем плохо. Я растерялась, не знала что делать, размешала немного жмыха в воде и стала на «буржуйке» печь оладьи. Старалась покормить маму, но она, качая головой, отказывалась есть и непонятным хриплым голосом шептала: «ребенку, ребенку», имея в виду моего брата. Это были ее последние слова. Я побежала в жилищную контору и попросила помочь мне как-то доставить маму в больницу. Мне дали лошадь с телегой, на которую положили маму, посадили папу и меня. Дворник повез нас в больницу имени 25-го Октября. Когда мы приехали туда, маму унесли в приемный покой. Через полчаса оттуда вышла санитарка и протянула мне мамины серьги и обручальное кольцо со словами: «Возьми, девочка, маме они больше не нужны». Я, плохо понимая, что произошло, стала искать возможность увезти папу домой. Два солдата, проезжавшие мимо больницы, предложили отвезти нас домой и ни за что не хотели взять у меня кусок хлеба, который я им предложила. Когда мы приехали домой, было 3 часа ночи — мое время идти за хлебом. Испуганный и замерзший Веня остался один дома. Я уложила его в кровать и поплелась.

В 9 часов утра Веня пришел ко мне и сказал, что, наверное, папа тоже умер. Принеся хлеб домой, я увидела что это так. Папа сидел на диване мертвый. То, что они умерли в один день, не было совпадением. Папа не мог пережить, что мама умерла, и его покинули последние силы. Папе был 51 год, маме — 49.

Папино застывшее тело оставалось в квартире в течение двух недель, так как специальная служба, занимавшаяся отправкой тел в морги, не успевала справляться. Через много лет мы нашли в архивах Пискаревского кладбища документы, что мама и папа числятся под номерами 1272 и 1273 в братской могиле номер 23, куда захоранивали умерших в январе-феврале 1942 года.

Так в один день мы стали круглыми сиротами. Мне — 15 лет, Вене — 11. В городе и нигде ни одной родной души, есть на фронте старший брат, но с ним не было связи. Оказалось, что он в это время был в окружении. Мы остались в пустой холодной квартире с выбитыми снарядами стеклами в окнах. Целью моей жизни было както спасти моего младшего брата. На следующий день после смерти родителей я спустилась во двор, где был наш сарай с наколотыми дровами. К моему ужасу, сарай оказался пуст. Все дрова были украдены.

Так как папа умер в конце января, он успел получить хлебные и продуктовые карточки на февраль на всех нас. Хлеба было не 250 граммов, как полагалось на двоих, а 725. Я приносила этот кусок, разрезала, чтобы не съесть все сразу. Мы съедали дневную норму, ложились в кровать, накрывались всем, что было в доме, и пытались согреться.

К сожалению, нам недолго удалось пользоваться четырьмя карточками. Однажды я проходила мимо столовой на улице Садовой и увидела через стекло, что люди едят что-то горячее. Ко мне подошла женщина и спросила, что я хочу. Я ответила, что хотела бы тоже что-нибудь поесть. Она сказала, что поможет мне, взяла мои карточки и вошла в столовую. Ее долго не было, я думала, что не увижу ее никогда. Неожиданно она появилась, протянула мне карточки и сказала, что ничего не получилось, там нужно специальное прикрепление. Она исчезла, а я увидела, что за предстоящие две недели вырезаны все купоны. Это грозило голодной смертью. Соседи по нашему двору сказали мне, что если вынести на рынок что-нибудь ценное, то можно это обменять на продукты. Вот тут-то мне и пригодился подаренный папой кулончик, за который я получила кусок хлеба и три картофелины. В другой раз я обменяла велосипед брата. Пошло в ход и мамино обручальное кольцо. А серьги мамины, которые мне отдала в больнице санитарка, я потеряла где-то по дороге домой. Эти же знакомые по двору помогли мне заготавливать какое-то топливо — стулья, стол, книжные полки. А как трещал в печи расколотый лакированный футляр от виолончели, на которой до войны играл старший брат Исаак!

Но все подходило к концу. От голода у меня началась дистрофия (истощение), и силы иссякали. Однажды в конце февраля к нам зашел папин сотрудник и друг дядя Миша. Он пришел узнать, почему папа давно не приходит на работу. От того, что он увидел, он пришел в ужас. Дядя Миша сказал, что постарается как-то нам помочь, может быть, найдет детский дом. Через несколько дней он появился снова и сказал, что мы назавтра должны помыться и переодеться, так как мы куда-то пойдем. На улице Вознесенской работала небольшая баня, где была чуть подогретая вода. В темноте при свечах в одном зале бродили истощенные мужчины и женщины и пытались хоть как-то помыться.

Наутро мы ждали дядю Мишу. Транспорта в городе не было, мы надели на себя все, что могли, и побрели еле-еле на улицу Маяковского, где нас ждало наше «чудо». Нам открыла дверь невысокого роста женщина с улыбкой, чистенькая, в белом передничке. Мы не могли поверить, что это не сон. В середине большой комнаты на буржуйке в кастрюле что-то булькало. Это был суп из дуранды и рядом пшенная каша… Накормив нас, наша новая знакомая стала спрашивать нас и дядю Мишу обо всем, что ее интересовало, и велела прийти завтра. Как же нам не хотелось уходить! Но дядя Миша сказал, что пора идти домой. Нашу добрую «фею» звали Толя (Тоби) Ефимовна Зелькович. Она была родом из Варшавы и жила в Ленинграде уже много лет. Ей было 50 лет, она очень любила детей, хотя своих детей у нее никогда не было. Она случайно услышала от дяди Миши нашу историю и решила познакомиться с нами. Мы стали приходить к ней каждый день, и через десять дней, 24 марта 1942 года, она сказала нам: «Дети, вы больше никуда не уйдете, это теперь ваш дом». Мы обрели новую семью и новый дом. Наша мужественная новая мама оформила на нас официальное опекунство, и это в такое-то время!

Пришла весна, нормы по карточкам увеличились. Несмотря на это, состояние моего здоровья ухудшалось. Мама пригласила врача посоветоваться, как поставить детей «на ноги». Доктор Качка работал в детской больнице имени Раухфуса, где лечились истощенные дети. Он сказал, что брата моего маме удастся поправить, а на меня надежды мало, так как у меня дистрофия третьей степени. Тем не менее он положил меня в больницу, хотя туда принимали детей до 12 лет, а мне было уже почти 16. От продолжительного голодания у меня заболела печень, но усиленное детское питание и врачебный надзор сделали свое дело. Через два месяца я вышла из больницы поправившаяся и окрепшая. Хотя следы голодания оставили отпечаток на всю жизнь. Недавнее обследование показало, что и сейчас моя печень покрыта многочисленными шрамами.

В августе 1942 года мы с братом и нашей новой мамой эвакуировались из Ленинграда. Выезжали мы с большими трудностями через Ладожское озеро по так называемой Дороге жизни. По пути нас постоянно бомбили и обстреливали, много людей погибло. Конечным пунктом нашей эвакуации был Ташкент. Мама решила ехать туда, потому что там была ленинградская школа при консерватории, где до войны учился Веня.

Наша новая мама работала днем и ночью и делала все, чтобы мы имели возможность продолжить наше образование. В Ташкенте я окончила среднюю школу и поступила на геологический факультет университета. Диплом геолога я получила уже в Ленинграде, куда мы вернулись в конце войны. У меня 35 лет стажа работы в геологии. Занималась поисками и разведкой цветных камней, золота и алмазов. Брат мой продолжал учиться в музыкальной школе, а затем в консерватории.