Люди с чистой совестью

Я слышал хохот кавэскадронцев, которых почему-то очень забавляли рассказы "Ады", но мысли мои были далеко.

"...А все же, почему многоопытный дед застопорил ход отряда перед этими колышками?" Была здесь какая-то необъяснимая причина. Спроси сейчас об этом Ковпака, он и сам, пожалуй, не ответит. Но я видел на рассвете тревожный блеск его умных глаз. Опыт старого солдата подсказал ему: "не трожь". А дед предусмотрительно отдал приказ на дневку.

А сейчас, когда пригрело солнце и пощупали мы дядьков, когда вовсю брехал "Ада", дед сказал: "Эка невидаль граница! Чихал я на нее... Просто впереди була степь. Брезжил рассвет..."

Но я-то видел на рассвете его хитрые, умные, любопытно удивленные и немного растерянные глаза.

16

В селе много пустых домов с выбитыми окнами и поросшими чертополохом дворами. Часть хат сожжена. Это все следы Черного Ворона. Банда уничтожила все польские семьи.

Закончив отрядные дела, после полудня я вышел в поле. Хотелось уйти от запаха пожарищ, человеческих голосов, возни, шума. Ночи на марше, бессонные дни растревожили меня. Хотелось разобраться. Я перешел дорогу, опустился в пологую лощину и врезался в волны желтеющей пшеницы. Пересекаю две-три межи с огромными будяками и глажу рукой живые колосья.

Поля перерезаны убранными полосами жита. Копны рассыпным строем ползут на меня. Волнуется желтеющая пшеница, бежит она по ветру, только солнце поблескивает на ее волнистых хребтах. Нигде ни души, а страдная пора. Народ не идет в поле, исхоженное вооруженными людьми. Только на бугре маячит фигурка женщины. Блеснул бы серп на солнце, взметнулся бы тяжелый пучок колосьев! Я иду по направлению к ней. Ах, это Зося - наша партизанка... Но не серп на солнце... и не сноп в руках, а букет васильков держит она. И такой же голубой венок на маленькой головке.

Кончилась пшеница, и нива переспелой ржи между нами. Узкая, сухая... Она перерезает зелень овсов и золото пшеницы своей пепельно-желтой полосой.

- Зося!

- Цо пан хце?

Хотел спросить, кому собирает она букет, а сказал:

- Почему не жнут жито?

- Нема кому. То польске, - просто ответила Зося.

- Осыпается... - Подхожу к ней по мертвеющей ржи.

- Сыплется... Людей поубивали... Другие в город утекли. Нема кому. Люди и свое не соберут, а наше - нельзя... боятся...

Зося наклонила набок головку и провела лапкой по колосьям. Они мертво затрещали...

- Так и наше житочко там... И татко и мамуся... - махнула рукой назад, и слеза блеснула, сбегая по бледной щеке.

Зося уходит межой. Я стою среди колосьев. Ветер замер. Затих и шелест сухих стеблей.

Прислушиваюсь. Только один звук улавливает ухо: ржаные зерна с тихим стоном осыпаются на сухую, потрескавшуюся землю. Я прилег на меже. Гляжу в вышину. А между мной и небом зерна шуршат, шуршат, осыпаясь: "Гину, гину! Ратуйте, люди добрые..."

Всплыл в памяти случай, еще свежий...

Мы пересекали Кременецкие леса. Два дневных марша двигались по глубоким пескам. Пришлось менять уставших коней. На подмогу брали подводчиков из окрестных деревень. Я ехал верхом за одним из таких возов по широкому лесному тракту. С болот поднимались туманы. Не старый еще возчик, с седыми, по-казацки свисавшими вниз усами, угрюмо постегивал коней. На возу сидели человек шесть молодых ребят. Среди них я узнал и Васыля, парубка с Горыни, перешедшего к нам из подпольщиков. Хлопцы дремали. Я соскочил с усталого коня, ослабил подпруги. Сел на повозку. Ехали молча. Незаметно исчез туман. Солнце стало припекать. Колеса тихо, по-гадючьи, шипели, лошади высоко взмахивали головами, с натугой ступая в глубоком, измолотом обозом песке. Оводы роем вились над ними, жалили нестерпимо.

Возчик уставился странным взглядом в круп левого коня, словно не видел, что лошадям тяжело тянуть воз по сыпучей пепельной колее. Наконец кони остановились, тяжело поводя потными боками.

- Може б, вы, хлопцы, слезли? А то, видите... - и он повернулся к нам. Под усами блуждала усмешка. Большие усталые глаза, не моргая, смотрели куда-то вдаль.

Бойцы нехотя спрыгнули с повозки.

- Вы, пан, сидите... Один ничего, - вдруг обратился он ко мне.

Мы проехали немного молча.

Затем, снова повернувшись ко мне, он с какой-то виноватой улыбкой, стыдливо опустив ресницы, сказал:

- Не помню, когда и спал вдоволь... Каждую ночь вожу. То наших возил...

- Кого?

Он безнадежно махнул рукой.

- Они - ваши?

- Привык так говорить. Наши... - он криво улыбнулся. - Эти "наши" у меня жинку и двух детей... дивчину двенадцати лет да хлопчика... о пятом годочке...

- За шо?

- Жинка была у меня полька...

- А дети?..

- Ну, тоже... по-ихнему - нечистая кровь. Мазуры, кажуть, вы... Всех порешили.

Я соскочил с повозки и зашагал по твердой обочине, прибитой дождями, поросшей подорожником. Ко мне подошел Васыль с Горыни. Похлопывая моего коня по шее, он тихо сказал:

- Добрый коник. А возница наш вам уже рассказал? Про детей и про жинку?

- Рассказал. Как они могут... детей...

- Так он же сам их и убил...

Я остановился пораженный. Возчик резко повернул к нам лицо, искаженное гримасой безумия. Подняв кулаки над головой, он прохрипел:

- Васылю-у-у... - дальше в его горле заклокотало, и он упал лицом в солому.

Мы отстали. Васыль тихо заговорил:

- Я знаю его. Он у Черного Ворона связным был. Я до вашего Швайки, по заданию Сабурова, в цих краях был. Тоже по связи работал. Он у них образованным считался. Книги про "вильне казацтво" читав. Пошел было даже на повышение... А потом вышел у них приказ: резать поляков... А у него жена Рузя. Кругом всех вырезали. Он своих на первых порах спас. Еще и сестру жены и матку к себе перевез. Это их и погубило. Думали никто не тронет. А тут приехали эти главные. Куркульские сынки - они все по штабам сидят. "А ну, дружэ, доказывай нам, что ты щирый украинец..." И заставили: сначала жинку своими руками... А потом в раж вошли: "И детей рубай!" - говорят. А он не смог. Так они на его глазах ребятишек кончили. Он долго потом вроде сумасшедшего был, два раза его из петли вынимали. Така-то у нас тут самостийна Украина! - сказал он с горечью и презрением. - И кто ее выдумал? Не знаете?

Впереди нас тарахтела по корневищам сбитыми шинами телега. Колеса, подпрыгивая на корнях, подбрасывали голову возчика с глухим стуком.