Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Безграничная смелость, решительность, спокойствие и деловая расчетливость являлись основными его качествами. «Наш Долохов» — Долохов в революции — был Каллис. С той лишь разницей, что толстовский Долохов — авантюрист по преимуществу, а основные качеству Каллиса спружинились вокруг поглощающей, безграничной преданности революции и рабочему классу. С той минуты, как левоэсеровские колебания, половинчатость все более обнаруживались, он отходил от партии эсеров и к октябрю, без формального разрыва с прошлым, вошел в наши ряды. В революционном штабе его резкие, короткие замечания решали дело, в самой рискованной операции он шел впереди, и на него безусловно можно было положиться там, где требовалась крайняя решительность. Холодная жестокость… не знаю, как в личной жизни, но во имя революции он не останавливайся ни перед чем. Так было в Октябрьские дни, так было в походе против Каледина, когда он руководил кронштадтскими бойцами.

«Революция пройдет по-настоящему» — в этих словах был весь Каллис-Долохов. В рассчитанном плане, в суровом напряжении, в четком исполнении, в отсутствии безалаберности, в беспрекословной дисциплине он чувствовал настоящую, новую, массовую революцию и предвидел ее успех.

Брезжило пасмурное осеннее утро, когда началась посадка. В черных бушлатах, с винтовкой за плечами и Патронными сумками у пояса с привычной быстротой и ловкостью взлетали моряки по трапу на корабль. Медленно поднимались солдаты гарнизона и красногвардейцы. Часам к девяти посадка закончена. Революционный штаб поместился на «Амуре» в каюте судового комитета. «Амур» шел головным. Комиссаром «Зари Свободы» на заседании Исполкома Совета избрали тов. Колбина, большевика-матроса. Он должен был руководить боевыми действиями корабля.

Рожок проиграл сбор, и матросы крепко сгрудились на верхней и средней палубах. Мне и Ярчуку надо было сказать слова революционного напутствия. Не знаю, что сказал Ярчук. Но когда передо мной стали сотни сосредоточенных лиц, когда я увидел эту массу глаз, на меня устремленных, я почувствовал небывалый, восторженный трепет. Он пронизал насквозь все тело, первые секунды сжал горло. Я, как никогда, реально осязал нити, связующие меня с этой массой лиц и глаз. Хотелось не говорить, а броситься и обнять эту многоликую силу пролетарской революции, великой мечты, готовой вот-вот стать действительностью. С большим трудом я мог вымолвить несколько слов: «Товарищи, наступают исключительные события в истории нашей страны и всего мира. Мы идем творить социальную революцию. Мы идем оружием сбросить власть капитала. Это нам на долю выпало величайшее, неизбывное счастье осуществить страстные мечты угнетенных…»

Прошло много лет, а картина этого митинга, последних минут перед выступлением, как живая, стоит перед глазами, и едва ли кто из участников его забудет. Ни рукоплесканий, ни криков и возгласов, — сжимают в крепких объятиях, целуют, тискают руки, на энергичных обветренных лицах слезы и сиянье глаз.

Другое собрание. В кают-компании господа офицеры. Здесь настроения иные — тревога, озабоченность, недоумение. При моем появлении и обычном приветствии все встали. Стоя выслушали короткое объяснение и… приказ: «Мы идем с оружием в руках свергнуть Временное правительство. Власть переходит Советам. На ваше сочувствие мы не рассчитываем, и оно нам не нужно; но мы требуем, чтобы вы были на своих местах, точно исполняли свои обязанности по кораблю и наши приказы. От лишних испытаний мы вас избавим». Вот все. В ответ прозвучало короткое морское «есть» командира судна, и сейчас же разошлись по местам и своим каютам. Командир вышел на мостик.

Медленно тронулся «Амур» с матросами, сплошь покрывшими палубу. Было их свыше двух тысяч, жались, громоздились, где могли, и не двигались, — ходить не было места. В каюте судового комитета, где разместился штаб, тоже теснота и давка. В уголке прикорнул Блейхман, растерянный, забытый и никому не нужный с его анархизмом. Он сам чувствовал свою ненужность, и вся фигура его говорила о какой-то робости, словно просила, чтобы его «пожалуйста» не трогали, через несколько дней он будет снова призывать, а теперь… теперь Блейхман немножко жалок, как и его призывы. Не символ ли это анархизма, с бурливой словесностью и никчемностью в революции?

Идем по узкому каналу, в кильватере «Ястреб» и другие суда. Невольно думаешь — а что если правительство предусмотрительно заложило пару мин и расставило десятки пулеметов за прикрытиями на берегу, — так это просто и так легко разгромить наше предприятие. Но правительству не до того. Вот и Нева. Фабричные трубы, суда — все спокойно, без признаков грядущей социальной и боевой грозы.

Мы решаем вопрос, где встать для высадки десанта. Вдруг слышим ликующее могучее «ура». Выскакиваем на палубу. Посреди Невы развернулся наш крейсер «Аврора». Гремят приветственные клики, радость, оживление ключом забило на палубе. «Какая жалость, что мы забыли оркестр!» — «Ничего, скоро будет другая музыка!»

«Амур» стал невдалеке от «Авроры», ближе к Николаевскому мосту. Через несколько минут на палубу поднялся Антонов-Овсеенко, член руководящей тройки Военно-революционного комитета. [8] Наскоро сообщает новости и передает распоряжение Военно-революционного комитета. Зимний дворец окружается. Часть наших отрядов займет место в цепи окружения, часть необходимо высадить на Васильевский остров. К «Амуру» подходят мелкие суда, чтобы переправить десант к берегу. Высадка идет споро и быстро, палуба пустеет, на корабле остается только боевая вахта. Устанавливаем связь с «Авророй» и Петропавловской крепостью.

Антонов-Овсеенко нам сообщил, что Военно-революционный комитет намерен использовать вначале мирный путь: министрам Временного правительства будет послан ультиматум — сдаться под угрозой обстрела дворца с боевых судов и Петропавловской крепости. В случае отказа правительства сдаться было предложено убрать больных и раненых из лазарета, расположенного в части Зимнего дворца, иначе ответственность за попадание снарядов в лазарет падет на головы министров.

С нами тов. Антонов-Овсеенко условился, что в случае отклонения ультиматума Петропавловка даст сигнальный пушечный выстрел — холостой, мы ответим также холостым пушечным выстрелом. Затем, после небольшой паузы, крепость даст новый выстрел, после которого мы откроем по дворцу боевую стрельбу.

Мы тут же отдали распоряжение старшему артиллерийскому офицеру «Амура» выяснить возможность обстрела дворца и скоро получили ответ: «Стрелять с «Амура» нельзя — мешает Николаевский мост, лежащий на линии выстрела. Для обстрела дворца корабль необходимо отвести на новое место». Тогда мы решили запросить «Аврору» о возможности обстрела, и с нее получили положительный ответ. На том и порешили: будет стрелять «Аврора».

Наступил вечер, уже было темно, когда нам сообщили, что ультиматум правительством отклонен. На «Аврору» был отдан приказ приготовить условленный выстрел. Стали ждать сигнала крепости. Набережные Невы усыпала глазеющая публика. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна. Зато эффект вышел поразительный, когда после сигнального выстрела крепости громыхнула «Аврора». Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда значительнее, чем при боевом, — любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической картиной [9].

Меня выстрел застал в кают-компании, где между мною и офицерами шла мирная беседа. Разговор на текущие темы не клеился, и мы слушали рассказы командира, участника русско-японской войны, о Цусиме. На кают-компанию выстрел «Авроры» произвел ошеломляющее впечатление. Несмотря на долгую привычку к выстрелам, все вздрогнули и бросились к окнам. У командира странно запрыгали губы, как перед плачем или истерикой: «Не волнуйтесь, господа, это холостой…»