Революция отвергает своих детей

Первая моя такая встреча относится к июню 1945 года. Я сидел утром с Паулем Ванделем на Принценаллее 80, когда вошел один ответственный партработник. Он знал Пауля Ванделя по прежним временам и они радостно приветствовали друг друга. Сын этого ответственного работника попал в Советский Союз и там вырос.

— Когда вернется мой сын? — спросил он.

Он просидел долгие годы в нацистском концлагере и страстно хотел видеть своего сына.

— Боюсь, что он не вернется, — ответил Пауль Вандель спокойно.

— Почему? В чем дело?

До сегодняшнего дня у меня осталось в памяти испуганное лицо этого товарища.

— Он наделал там глупостей, но я надеюсь, что это на тебя не повлияет.

У того выступили слезы, но он быстро смахнул их рукой:

— Нет, нет… конечно, нет — сказал он с грустью и запинаясь. А потом продолжал совершенно другим тоном: — Так, а теперь поговорим о работе.

Он получил ответственную должность и до сих пор еще с искренним убеждением стоит на стороне политики СЕПГ и считает необходимой дружбу с СССР, хотя существующая там система отняла у него сына.

Я знавал также ответственных работников и работниц, которые сами отсидели в советских тюрьмах и лагерях, а после своего освобождения приехали в Восточный Берлин и служили там СЕПГ и Советскому Союзу верой и правдой.

Связанность с партией, в особенности у специально вышколенных партработников, настолько велика, что ее трудно понять людям Запада, которые гораздо глубже переживают судьбу отдельного человека и подпадают под большее влияние личных переживаний. Ответственных работников, прошедших соответствующую школу, личные переживания часто вообще не затрагивают. Их связь с партией, со сталинизмом порывается обычно лишь тогда, когда принципиальные теоретические соображения касаются основ сталинской идеологии.

Моя мать сняла себе недалеко от моей квартиры в Панкове комнату и вскоре я начал проводить конец недели постоянно у нее. Она удивительно быстро приспособилась к новым условиям жизни. У нее я мог открыто говорить обо всем, что лежало у меня на душе. И я посвятил ее в мой план побега в Югославию.

— Если ты убежишь, то мне тоже нужно уходить отсюда, — сказала она.

Нам не надо было много спорить и длительно обсуждать этот вопрос. Она сразу согласилась.

— Когда? — спросила она только. Она ко многому в жизни привыкла.

— Я останусь, пока это будет возможно. Я хочу рассказать как можно большему числу товарищей правду об югославском конфликте.

— На этой неделе? На будущей? — спрашивала она меня теперь каждый раз, когда я приходил к ней в конце недели.

— Подожди еще немного, подготовь все, я вовремя предупрежу тебя.

— Если все случится неожиданно и быстро, то позвони мне по телефону. Скажи мне просто — тогда‑то ты пошлешь свою статью в редакцию. Это укажет мне дату твоего побега.

Мать невольно перешла на тон, которым она говорила в бытность свою на нелегальной работе.

— Согласен, — сказал я. Этот вопрос был решен.

— Предстоят большие изменения, — сказал мне шепотом Фред Ольснер после одного из собраний в Высшей партийной школе, на котором он читал доклад.

Фред Ольснер и не подозревал, насколько сильно мучили меня в то время «политические колики». Он мне особенно доверял, как своему бывшему сотруднику и единственному преподавателю Высшей партшколы имени Карла Маркса, который прошел обучение в Советском Союзе.

Он таинственно вытянул из кармана две телеграммы:

— Читай!

Они были из Бухареста от Коминформа. «Сообщите о существующих изданиях истории ВКП(б) общую цифру тиража» — гласила одна телеграмма.

Вторая передавала, также в виде вопроса, директиву по усилению изучения истории ВКП(б).

— Вопросы достаточно ясно поставлены, не правда ли?

Это было именно так. Десять дней спустя появилась соответствующая резолюция ЦK СЕПГ: «Об усилении изучения истории ВКП(б)»:

Как удары хлыста падали на партию распоряжения об изучении истории ВКП(б). Всем ответственным работникам вменялось в обязанность изучить «Краткий курс». Партийная пресса получила директиву начать кампанию за усиление этого изучения, были устроены специальные бюро консультации по изучению истории ВКП(б) и в «Социалистических учебных тетрадях» — как я был рад, что не был больше их редактором! — должны были печататься разъяснения по главам. Выработанный нами в 1946 году учебный план для районных партийных школ должен был быть изменен, чтобы включить туда изучение истории ВКП(б) «в возможно больших размерах»; в краевых партийных школах «Краткий курс» должен был изучаться еще более основательно.

В особенности же дело затрагивало нас: «В Высшей партийной школе имени Карла Маркса «Краткий курс истории ВКП(б)» должен быть положен в основу всех учебных планов».

Мне всегда доставляло удовлетворение, что преподавание в Высшей партийной школе велось на высоком уровне. Что будет сейчас, если мы положим эту примитивную и, — как я знал уже тогда, но еще не в полном объеме — изобилующую историческими подтасовками книгу в основу учебных планов! Я был не единственным, кого встревожили эти распоряжения. Многие курсанты и преподаватели, за исключением стопроцентных приверженцев партии, задумчиво покачивали головами, а некоторые в небольшом кругу друзей откровенно высказывали свои сомнения.

Один из преподавателей, бывший социал–демократ, назвал «Историю ВКП(б)» книгой сказок, а другой заявил:

— «Кратким курсом» можно, самое большее, пользоваться как общим руководством; работа в Высшей партийной школе должна базироваться, в первую очередь, на изучении источников.

Я тоже не мог смолчать. Одному из курсантов, который задал мне на семинаре вопрос, я ответил:

— Товарищи, надо при рассмотрении вопроса о «Кратком курсе истории ВКП(б)» видеть вещи в их историческом аспекте. Книга была издана в 1938 году для широких масс советского народа и без сомнения сыграла большую роль. Если мы сегодня, через десять лет, в Высшей партийной школе изучаем вопросы, затрагиваемые в этой книге, то это должно, естественно, идти в совершенно других формах. В наших условиях будет самым правильным рассматривать «Краткий курс» лишь как введение к дальнейшему серьезному изучению источников.

Курсанты моего семинара выслушали мое заявление с удовлетворением, но я не подозревал, что система доносительства процветала и в Высшей партийной школе и что среди курсантов также были доносчики. Через два дня среди преподавателей разнеслась неприятная весть:

— Будет созвано чрезвычайное собрание преподавателей. Критика и самокритика в связи с историей ВКП(б).

Каждый прикидывал, что у него в этом плане уже лежит на совести.

На следующий день действительно было созвано чрезвычайное собрание преподавателей. Рудольф Линдау произнес вступительную речь таким холодным и резким тоном, какого я уже несколько лет не слышал в кругах высших ответственных работ–ников и который появился лишь за последние недели. Этот тон напомнил мне вечера критики и самокритики в школе Коминтерна в Кушнаренкове. Мне было тяжело слушать.

— Великая освободительная роль Советской армии… не давать спуска националистическим настроениям… измена югославского партийного руководства… антипартийная теория об особом немецком пути к социализму… Углубление изучения истории ВКП(б)… Сомнительные явления в коллективе преподавателей… необходимость критики и самокритики… Недооценка великого труда по истории ВКП(б)…

И, наконец, с особым ударением:

…определенно указывают на то… из достоверных источников сообщают… что история ВКП(б) написана самим Сталиным…