Повседневная жизнь российских жандармов

Оглушены (контужены) 10 человек, из них — весьма сильно — 2 человека (жандармский капитан Кох и поручик Крахотин) и слабее — 8 человек (капитан Адлерберг, штабс-капитан князь Мышецкий, паж Максмонатан, мичман Ержинович, воспитанник военной гимназии Давидовский и 3 матроса 8-го флотского экипажа)». Начальник «охранной стражи» Корпуса жандармов капитан Карл Юлиус Кох фактически стал инвалидом и в течение всей своей оставшейся жизни испытывал постоянные сильные головные боли. После катастрофы 1 марта он в том же году подал в канцелярию Министерства двора и уделов просьбу о назначении ему, ввиду болезни, какого-либо, кроме получаемого по чину, содержания.

Во время суда над цареубийцами между генералом Н. П. Федоровым и Н. И. Кибальчичем, снаряжавшим с тремя помощниками четыре метательных снаряда и заряд в подкопе под Малой Садовой улицей, возникла полемика. Эксперт утверждал, что сила заряда была такова, что он не только взорвал бы проезжую часть улицы, но неминуемо вызвал бы разрушение близлежащих домов, что могло быть чревато большими человеческими жертвами. Кибальчич, естественно, оспаривал эти выводы: «…Что касается до вреда домам, то не спорю, что окна были бы выбиты… но чтобы обрушились пол и потолки, то я считаю это совершенно невероятным… Все, что находилось бы над воронкой, то есть экипаж и конвой, погибли бы, но не больше». Мы не рискнем встать на чью-либо сторону в этом принципиальном споре двух специалистов своего дела, его мог разрешить только следственный эксперимент, который в ходе дознания не проводился [169].

Желябов и Кибальчич пытались также снять с себя вину за многочисленные жертвы среди невинных и случайных людей в результате взрывов двух метательных снарядов. Кибальчич, в частности, заявил на суде: «Около Государя толпился народ на очень близком расстоянии, так что снаряд попал в самую толпу и этим объясняется значительное число раненых». Виноват сам народ, который они вызвались освобождать из-под ига царизма! Зачем он, подлец, окружил царя-батюшку? При этом Кибальчич, разумеется, игнорировал тот бесспорный факт, что от первого взрыва бомбы Рысакова, когда никакой толпы еще на Екатерининском канале и в помине не было, погибло больше всего людей: казак конвоя, крестьянский мальчик и солдатка.

На суде открылось, что выставленные вокруг Театрального моста полицейские посты со своими обязанностями не справились: Рысаков «около часу… пошел по набережной Екатерининского канала и, по ожидающим городовым, увидел, что еще рано; ходить же по набережной он побоялся и потому перешел Театральный мост и пошел вокруг Круглого рынка. Подождав у Круглого рынка, тихо пошел на набережную канала. На Театральном мосту стояли те же околоточные и городовые, почему преступник, не желая им показываться, поднял воротник пальто, а когда прошел мост, то снова опустил его и пошел тихо». Таким образом, Рысаков дважды проходил мимо полицейских, стоявших на Театральном мосту, и не привлек их внимания. Хотя своим дилетантским маскировочным действием (поднял воротник пальто, проходя мимо них, и опустил его, сойдя с моста) мог бы показаться им подозрительным, тем более что в руках у него был заметный белый узелок. Объяснить это можно их невнимательностью, слабой профессиональной подготовкой или отсутствием в петербургской полиции описания внешнего вида и возможных примет потенциальных террористов, по которым профессионалы могли бы опознать и выделить их из толпы.

Настало время внести ясность в поведение двух других террористов — ведь Софья Перовская вывела на Екатерининский канал, кроме Рысакова и Гриневицкого, еще Емельянова и Тимофея Михайлова.

Иван Емельянов, 21 года, сын псаломщика, окончил ремесленное училище, мастер резьбы по дереву, под давлением показаний Рысакова признал, что он был третьим метальщиком, что с бомбой под рукой он первый подошел к раненому и лежавшему на земле императору, чтобы помочь ему. 22 апреля 1881 года он показал следующее: «…В самый момент последовавших взрывов… я находился в шагах 20-ти от покойного Императора и, когда Государь-Император упал, то я, совершенно инстинктивно, имея под левой мышкой завернутый в газетную бумагу снаряд, бросился вместе с другими к Государю-Императору, чтобы подать ему помощь». Видимо, к нему обращался Рысаков, когда просил сообщить о своем аресте.

Случай действительно уникальный и трудно объяснимый: террорист, вышедший на террористический акт с твердой психологической установкой убить царя, внезапно, под влиянием увиденных двух взрывов, ран и крови царя и невинных жертв, забывает о ней и, поддавшись психозу окружавшей его толпы людей, совершенно импульсивно, ни секунды не раздумывая, бросается на помощь к своей потенциальной жертве. Одно из двух: или психологическая установка была несильна и нравственно неубедительна, или психологически он принадлежал к тому распространенному типу людей, которые легко поддаются магическому воздействию толпы. Несмотря на этот благородный поступок, суд приговорил его к вечной каторге, отбыв часть которой, он в 1916 году умер в Хабаровске.

Рабочий Тимофей Михайлов, 22 лет, «…по словам Емельянова… должен был бросить первую бомбу, но он будто бы почувствовал себя не в силах это сделать, и у него хватило характера вернуться домой, не дойдя до места» (А. В. Тырков). Формальный отказ от участия в цареубийстве тем не менее не спас ему жизнь: хотя он и подал прошение о помиловании, но 29 марта 1881 года он вместе с Желябовым, Кибальчичем, Перовской и Рысаковым был приговорен к смертной казни, несмотря на то, что прямых улик против него у суда не было, и 3 апреля 1881 года повешен.

Глава 3 Царская охрана при Александре III

Два «военнопленных» революции

Война с народовольцами продолжилась и в правление Александра III, вошедшего в историю под именем царя-Миротворца. Вероятно, не в последнюю очередь этот титул Миротворца царь получил за «умиротворение» террора, который к концу его правления пошел на спад. Но конца этой борьбе не было видно…

Продолжение внутренних военных действий против «Народной воли» позволило основоположникам марксизма назвать последнего Александра «военнопленным революции». Звучит впечатляюще, но — увы! — не совсем точно: и революции в России в то время никакой не было, и в плену находился не русский царь, а большинство руководства и рядовых членов «Народной воли».

Формальным основанием для такого утверждения послужил отъезд Александра III с семейством в начале апреля 1881 года из столицы империи в Гатчину, где они поселились в огромном Гатчинском дворце, напоминавшем Виндзорский замок. Главной причиной, побудившей его принять это непростое решение сразу после похорон отца, было вполне понятное стремление надежно обеспечить свою и августейшего семейства безопасность в обстановке паники, охватившей на некоторое время верховные власти империи. Но была и другая, не менее важная для него, причина для переезда. Один из наиболее близких к Александру III приближенных, его адъютант и личный друг, председатель дворянства Московской губернии, владевший в Москве и ее окрестностях богатыми дворцами и усадьбами, граф С. Д. Шереметев (1844–1918) в своих мемуарах вполне убедительно утверждает, что император не бежал в панике в Гатчину, укрываясь от террористов, как громогласно утверждали его многочисленные недруги в революционных и либеральных кругах, а переехал туда сразу после того, как получил возможность осуществить свое давнее и твердое желание:

«Вообще он всегда очень любил Гатчину, отдавая ей преимущество перед Царским Селом. Не раз задолго до 1 марта слышал я от него, что, если бы зависело от него, он тотчас бы переехал в Гатчину и что жизнь в Петербурге для него тягостна. Переезд в Гатчину по вступлении на престол меня не удивил, зная давно пристрастие цесаревича к этому… дворцу императора Павла I… Александр III переехал в Гатчину и не побоялся сравнений и сопоставлений… Гатчина ему нравилась всегда, переезд совершился просто, естественно, бесповоротно… В Гатчине уединялся он, непрестанно работая».