Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

«Отсюда 6 верст до станции Ижоры. Она — при реке Ижоре (Ингре), впадающей в Неву при селе Усть-Ижоре, находящемся на Шлиссельбургской дороге. Только что вы въезжаете в деревню, ямщики, сидевшие на завалинке, уже столпились у станционного двора. Из того, как посвистывает, помахивает, охорашивается ямщик ваш, летя вдоль по слободке в виду красных девушек, они наперед заключают: на сколько лошадей у вас подорожная, прибавляете ли вы полпрогона, или целый прогон за лишнюю лошадь, которой, однако ж, не будет, тяжела ли ваша повозка, велика ли поклажа, одним словом, сручна ли работа.

Приехали — а у них заводится жаркий спор о том, кому везти; разногласие оканчивается всегда жеребьем: все хватаются руками за постромку так, чтобы кулак шел плотно возле кулака до самого конца ее. Потом четверо: двое тех, которые держали за верхней конец постромки, и двое с нижнего конца хватаются за нее таким же порядком. Наконец из сих последних — двое крайних кладут в шляпу по грошу и чей грош вынется, тому и ехать, а прочие участники в жеребью берут с него срыв, т. е. двугривенник, который тут же жертвуется Бахусу. Эта сцена точь-в-точь будет повторяться на каждой станции, хотя везде существует очередь кому должно ехать. Да в чем же у них спор? В том, что никому не хочется трудной работы взять, а легкой уступить. Пружиной всего этого — богатые ямщики, у которых бедные, поневоле, в руках: иначе тот, у кого нет залишних лошадей, особенно в рабочую пору, должен был бы отправить свою очередь или всю наймом, или принанять к своим лошадям недостающее число; в первом случае он, несмотря на то, что имеет дело с земляками, заплатил бы им двойные либо тройные прогоны за каждую лошадь, а в последнем ему пришлось бы отпустить своих лошадей с посторонним ямщиком, который, конечно, не станет беречь чужого. Вот почему для бедных выгоднее жребий, в который идут только те, кому сподручно» (164, 48).

Ямщик — обязательный персонаж русской литературы первой половины XIX века. Однако роль, которая ему отводится, не слишком оригинальна. Как правило, это плутоватый и алчный мужик, требующий со всякого проезжающего кроме обычной платы денег «на водку».

«Погруженный в размышлениях, — говорит Радищев, — не приметил я, что кибитка моя давно уже без лошадей стояла. Привезший меня извозчик извлек меня из задумчивости. — Барин-батюшка, на водку! — Сбор сей хотя не законный, но охотно всякий платит, дабы не ехать по указу — Двадцать копеек послужили мне в пользу» (154, 43).

Спустя лет сорок после Радищева такую же картину рисует другой путешественник из Петербурга в Москву английский офицер Джеймс Александер. «Когда мы останавливались, кучер и форейтор снимали картузы и просили на водку даже дети произносят это слово; правда, в последнее время становится общепринятым просить на чай» (6, 95).

В обращении путника с ямщиком существовали свои неписаные традиции. О них с юмором вспоминает Пушкин в «Истории села Горюхина».

«День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой должно было мне своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал проселочною дорогой. Хотя я нрава от природы тихого, но нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие свои годы, так сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было мне толкать его в спину, нежели вынимать и развязывать кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил его, что отроду со мною не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю почему для меня в особенности любезно. Ямщик погонял свою тройку но мне казалось, что он, по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей и размахивая кнутом, все-таки затягивал гужи. Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через десять минут въехал на барский двор» (153, 994).

О том же вспоминал и Теофиль Готье, ехавший по России вместе с попутчиком, долго жившим в России французом. Советы бывалого путешественника были просты и полезны новичку.

«И так как вы поспали, теперь ваша очередь бодрствовать. Я прикрою глаза на несколько минут. Не забудьте, чтобы скорость не снижалась, время от времени стучите кулаком по спине возницы, который ваши удары передаст поводьями спинам лошадей. Громко и сердито зовите его “дурак”. Это никоим образом не может повредить.

Я добросовестно справлялся с предложенной мне задачей. Но скажу сразу, чтобы омыть себя в глазах филантропов, упрекающих меня в варварстве: мужик был одет в толстенный тулуп из бараньей шкуры, а мех этот амортизирует любой внешний удар. Моя рука как будто встречалась с периной» (41, 332).

Впрочем, ямщик может проявлять и более симпатичные черты: удаль, глубокомыслие, мужество, великодушие. И сверх всего этого ямщик любит петь какие-то свои, протяжные, как волчий вой, и бесконечные, как степь, песни.

О чем поет ямщик в долгой и однообразной дороге? На этот вопрос попытался ответить С. П. Шевырев во время поездки по северным монастырям в 1847 году

«Извозчик, который нас вез до села Кубенского, спел дорогой две песни. В одной из них, относящейся к Семилетней войне, главную ролю играл король Пруссии, потерявший свою армию. Другая начиналась красивым описанием зимы: родники и ключи замерзли, с деревьев облетели листья, пташки перестали петь, и соловей вместо рощи поет уже в трактирной клетке, а девушка поручает распремилому соловью в трактире милого городка Питера сказать слово ее милому, который гуляет по городу и забыл про нее. Дорогой в разговорах с ямщиком я поверял особенные слова Вологодского уезда, напечатанные в описании Вологодской губернии г. Пушкарева. Все эти слова оказались верными. Замечательно, что селитра здесь до сих пор называется “емчуга”, откуда и объясняется ямчужное дело, часто встречающееся в древних актах. Южнорусское “и” вместо “е” здесь заметно. “В селе Кубенском ричь другая”, — сказал мне извозчик» (214, 161).

Под пером неутомимого путешественника князя П. А. Вяземского «ухарский ямщик» вырастает до романтической фигуры, символа безвозвратно ушедшей юности и беспричинной степной тоски.