Этническая история Беларуси XIX — начала XX века

Исходя из этого М. Грох полагает, что помимо факторов мобильности и коммуникации определяющее значение имеет еще один — наличие национально соотносимого социального конфликта интересов, социального напряжения, которое было возможно облечь в культурную или лингвистическую форму. С этой точки зрения типичным для XIX в. был конфликт между выходцами из среды недоминантной группы с университетским образованием, с одной стороны, и закрытым наподобие касты слоем элиты, сохранявшей наследственный контроль над важнейшими позициями в обществе и государстве, с другой. Сюда же относятся и столкновения между крестьянами подчиненной группы и землевладельцами доминирующей. Однако и такой подход не дает окончательного ответа на поставленный вопрос, так как не до конца понятно, почему национальная артикуляция социальных конфликтов в одних регионах Европы происходила успешнее, чем в других. С точки зрения М. Гроха, в данном случае влияние оказывал фактор развитости политической культуры и инфраструктуры. Национальное движение оказывалось успешнее там, где оно было возможной формой политической активности, как, например, в Эстонии. В то же время в современных Уэльсе, Шотландии, Фландрии существует множество альтернатив национальному движению, а потому ему так не просто завоевать массовую поддержку.

В конечном итоге, по мнению М. Гроха, успех национального движения зависит, по меньшей мере, от четырех факторов. Во-первых, от наличия кризиса легитимности, связанного с социальными, моральными и культурными проблемами; во-вторых, от наличия принципиальной возможности вертикальной социальной мобильности, как минимум для некоторого числа представителей недоминантной группы; в-третьих, от наличия относительно высокого уровня социальной коммуникации, включая письменность, образование и рыночные отношения; и в-четвертых, от наличия потенциально национально-выразимого конфликта социальных интересов [359, с. 87, 88].

М. Грох, как видно, сумел обойти такие крайности «модернистского» подхода, как чрезмерное акцентирование значения инструментализма. Ему, пожалуй, как никому другому удалось максимально учесть различные факторы, определяющие особенности национальных процессов. Вместе с тем далеко не со всеми его выводами можно однозначно согласиться, что будет продемонстрировано в дальнейшем.

К «модернистскому» направлению близка теоретическая концепция американского политолога Бенедикта Андерсона, автора одного из самых известных и самых цитируемых исследований по теории нации «Воображаемые сообщества. Размышления о происхождении и распространении национализма» [326]. Хотя многие специалисты считают его представителем постмодернизма, на наш взгляд оснований для этого явно недостаточно.

Отправной точкой анализа Б. Андерсона является утверждение о том, что национализм, национальность, нацио-нальное (именно в таком написании предлагает это слово Б. Андерсон) относятся к числу культурных артефактов особого типа. Возникнув в конце XVIII в. в результате спонтанного взаимодействия различных исторических сил, они стали образцом, моделью, пригодной для трансплантации, в различной степени осознанной, в самые разнообразные социальные среды. Эти артефакты получили также способность сочетаться и быть сочетаемыми с широким кругом разнообразных политических и идеологических феноменов.

Наибольшую известность Б. Андерсону принесло, на первый взгляд парадоксальное, вынесенное в заголовок его монографии определение нации как воображаемой политической общности. Он подчеркивает, что это определение выдержано «в антропологическом духе» и означает, что нация — это воображаемое, одновременно естественно лимитированное и суверенное сообщество [326, с. 6].

Во-первых, нации есть воображаемые сообщества, так как члены даже самых малочисленных наций никогда не могут быть знакомы со всеми своими «соплеменниками», встречались с ними лично или хотя бы слышали о них. Но в сознании каждого из них живет воображаемый образ их общности. Действительно, все человеческие сообщества, превышающие своим размером деревню, с ее повседневными личностными контактами, являются воображаемыми.

Во-вторых, нация есть воображаемое лимитированное сообщество, так как даже крупнейшие из них имеют некоторые определенные границы, за пределами которых существуют другие нации. Ни одна из наций не воображает себя в качестве всего человечества. Даже наиболее одержимые мессианизмом не мечтают об этом, как, например, христиане о полностью христианской планете.

В-третьих, нация есть воображаемое суверенное сообщество, так как ее идея была рождена в эпоху Просвещения и революций, разрушавших легитимность божественно-организованных иерархических династических королевств. Зрелость идей национальности наступила в тот момент, когда была подорвана уверенность в способности религии быть основанием политической системы. Такой основой становилась национальность. Нации мечтали о свободном существовании, и стандартной эмблемой такой свободы стало суверенное государство.

В-четвертых, нация есть воображаемое как сообщество, так как безотносительно к реальному неравенству и наличию эксплуатации, которые присутствуют в каждой из них, она всегда воображается как самое настоящее братство. В конечном итоге именно это братство и делает возникновение нации возможным. И это именно то, во имя чего столько миллионов людей погибло за последние два столетия. Эти смерти, подчеркивает Б. Андерсон, ставят нас перед лицом центральной проблемы национализма: каким образом эти воображения приводят к столь колоссальным жертвам [326, с. 7].

С точки зрения Б. Андерсона все это объяснимо абсорбцией национализмом некоторых функций религии. Это не означает простой ее подмены. Но именно нация в современном мире, как вневременная межпоколенная общность, представляет символическую возможность бессмертия для индивидуума.

Особую роль в процессе формирования наций сыграл так называемый «печатный-капитализм» — феномен, анализ которого занимает одно из центральных мест в концепции Б. Андерсона. Именно он позволил быстро возрастающему количеству людей осмыслить себя и других принципиально новым способом. Именно книгопечатание, или, точнее, «печать-как-товар», стало ключевым моментом в создании сообществ нового типа, «горизонталь -но-секулярных и вневременных» [326, с. 36, 37].

Б. Андерсон подчеркивает, что книгоиздательство было одной из ранних форм капиталистического предпринимательства. И, будучи таковым, неизбежно должно было заниматься поиском все новых и новых рынков сбыта продукции. Первоначально таким рынком была образованная Европа — широкий, но в то же время немногочисленный слой латиноговорящих читателей. Сама логика существования капитализма обусловила то, что когда этот рынок был исчерпан, единственным путем развития стало использование потенциальных массовых рынков — народных масс, говорящих на диалектах. Существовало три фактора, которые усиливали этот процесс. Во-первых, это изменение самого характера латыни, которая благодаря усилиям гуманистов стала разговорной, пригодной для повседневной жизни, а не только для сакральных целей. Во-вторых, воздействие Реформации. Б. Андерсон отмечает, что Мартин Лютер, чьи тезисы в течении 15 дней стали известны во всей Германии, стал, по существу, первым автором бестселлера, или, другими словами, первым автором, который смог продавать свои книги, как свои собственные [326, с. 39]. И, в-третьих, это медленное распространение нескольких отдельных разговорных языков как инструментов административной централизации в нескольких укорененных абсолютистских монархиях (Англии, Франции и Испании).

Б. Андерсон подчеркивает, что формирование наций — новых воображаемых сообществ, становилось возможным как результат взаимодействия между системой производственных отношений (капитализмом), технологией коммуникации (печать) и фатальностью лингвистического разнообразия человечества. Этот последний элемент представляется наиболее существенным [326, с. 5].

Отдельный язык может утрачивать свои функции и исчезнуть, однако не существовало и не существует возможности языковой унификации всего человечества. В «допечатной» Европе, как и повсюду, разнообразие разговорных языков было чрезвычайно большим — настолько большим, что печатный капитализм пытался использовать каждый из них в качестве потенциального рынка. Однако существовали различные диалекты, пригодные для собирания, с некоторыми ограничениями, в ограниченное количество печатных языков. И именно печатный капитализм, в пределах налагаемых грамматикой и синтаксисом, создает механически воспроизводимые печатные языки, пригодные для распространения через рынок.