Константинополь. Последняя осада. 1453

Несколько портретов, созданных за время его жизни, передают (вероятно, впервые) аутентичный облик османского султана. Достаточно последовательно они воссоздают его внешность — орлиный профиль, крючковатый нос, нависающий над чувственными губами (похожий на «клюв попугая над вишнями» — запоминающаяся фраза османского поэта), дополненный рыжеватой бородой на выдающемся подбородке. На стилизованной миниатюре он изящно держит в унизанных кольцами пальцах нежную розу. Султан, таким образом, условно представлен как эстет, любитель садов и автор персидских строф, однако нельзя не заметить его застывший взгляд, как будто он смотрит в некую удаленную точку — туда, где кончается мир. На других изображениях, рисующих его в зрелом возрасте, это человек полный, с бычьей шеей, а на знаменитом позднем портрете кисти Беллини, что висит в Лондоне в Национальной галерее, он уже выглядит отяжелевшим и больным. Все эти изображения содержат в себе мотив твердой власти: очевидно, для султана его авторитет «тени Бога на земле» был самим собой разумеющимся, а представление о том, что весь мир у него в руках — чем-то естественным, а не проявлением заносчивости. Однако в то же время в них ощущается равнодушие и меланхолия, напоминая о тягостном, прошедшем среди опасностей детстве султана.

Изображения дополняет живое описание сложной личности юного Мехмеда, принадлежащее итальянцу Джакомо де Лангуски:

Здесь ярко отображено желание Мехмеда повернуть течение истории, явившись в Европу под знаменами ислама, но при его вступлении на престол его одержимость и ум на Западе не разглядели. Наблюдатели видели лишь неоперившегося и неопытного юнца, чей ранний опыт власти окончился унижением.

За два года до того, как Мехмед вступил на престол, Константинополь также приветствовал нового императора, хотя и при совершенно иных обстоятельствах. Человек, которому судьбой было предназначено противостоять Мехмеду в предстоящей борьбе, носил имя основателя города — факт, вскоре завладевший воображением суеверных византийцев. Константин XI стал восьмым членом правящей династии Палеологов, занимавших трон с 1261 года. Эта семья узурпировала власть, и ее правление сопровождалось неуклонным ослаблением империи, все более погружавшейся в анархию и раздоры. В его жилах текла кровь нескольких народов. Он говорил по-гречески, но вряд ли был греком: Константин взял родовое имя своей матери-сербки «Драгаш», а его отец был наполовину итальянцем. Подобно всем византийцам, он именовал себя ромеем и подписывался гордо звучавшим полным титулом своих предшественников: «Константин Палеолог, во Христе истинный император и автократор ромеев».

Подпись Константина — императора ромеев.

То была типичная, сугубо протокольная форма, использовавшаяся в ритуалах и церемониях, но подобным вещам Византия оставалась верна даже в период своего неудержимого упадка. В империи существовал верховный адмирал, но отсутствовал флот и главнокомандующий, хотя солдат насчитывалось крайне мало. Внутри лилипутского придворного мирка знать препиралась и бранилась за абсурдно звучавшие претенциозные титулы великого доместика, великого канцлераи хранителя императорских платьев. Константин в полном смысле слов являлся императором без власти. Подконтрольная ему территория сжалась до города и его окрестностей, нескольких островов и владений на Пелопоннесе, которые греки весьма поэтично именовали Морея — Лист Шелковицы. Полуостров славился производством шелка, и его форма напоминала им лист тутового дерева — пищу шелковичных червей.

Участи Константина, принявшего трон, трудно позавидовать. Он унаследовал всеобщее оскудение. Он родился в семье, имевшей вкус к гражданским войнам. Столицу раздирали религиозные страсти, а настроения трудового люда были переменчивы. К тому же он сильно обеднел. Империя, охваченная междоусобиями, являла собой змеиное логово: в 1442 году брат Константина Димитрий двинулся на Город с османскими войсками. Византия влачила жалкое существование, находясь в вассальной зависимости от турецкого властителя, который в любое время мог осадить столицу империи. Положение самого Константина нельзя также было назвать безопасным. Его восшествие на трон в 1449 году выглядело не совсем легитимно. Его возвели в сан правителя Византии в Мистре на Пелопоннесе, что было весьма необычно для императора с точки зрения протокола, и впоследствии его не короновали в соборе Святой Софии. При вступлении на трон нового властителя византийцам пришлось спрашивать одобрения Мурада, однако из-за бедности они не могли обеспечить императору транспорт, на котором он мог бы добраться до дома. Унизившись, ему пришлось просить разрешения у каталонцев отправиться в путь на их корабле.

Константин возвратился в Город в 1449 году. Изображений столицы того времени не сохранилось, однако существует несколько более ранняя итальянская карта. Константинополь на ней почти сплошь состоит из пустых пространств. В то же время стоявшая по ту сторону Золотого Рога колония генуэзских торговцев под названием Галата, или Пера, процветала и преуспевала: то был «большой город, населенный греками, евреями и генуэзцами», согласно описанию путешественника Бертрандона де ла Брокьера (он утверждал, что это красивейший порт из всех, какие он когда-либо видел). Сам же Константинополь французский рыцарь нашел очаровательным, но жалким и обедневшим. Храмы производили сильное впечатление, в особенности собор Святой Софии, где он видел «решетку, на которой был изжарен святой Лаврентий, и огромный камень в форме умывальника, на котором, как говорят, Авраам подавал угощение ангелам, когда они собирались уничтожить Содом и Гоморру». Громадная конная статуя Юстиниана, ошибочно принятая им за изображение Константина Великого, по-прежнему стояла на месте: «В левой руке он держал скипетр, а правую простирал в сторону Турции в Азии, указуя также и на дорогу к Иерусалиму, как бы утверждая, что вся эта страна находится под его властью». Однако истина была очевидна: император вряд ли обладал полнотой власти даже у себя дома.