В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]

Подполковник П. И. Фаленберг женился за несколько месяцев до восстания на Сенатской площади. Его женой стала Евдокия Васильевна Раевская, дальняя родственница генерала Раевского. Жена сразу же тяжело заболела. Любящий и нежный супруг был полностью занят ее болезнью. Арест в январе 1826 г. в Тульчине, где Фаленберг служил во 2-й армии, явился для него полной неожиданностью. Не желая волновать жену, прикованную к постели, Фаленберг уверяет ее, что едет в Бессарабию по делам службы, а не в Петербург в Следственный комитет. А в Петербурге, в отчаянии от состояния жены, надеясь поскорее вернуться к ней, дает ложные показания: заявляет вопреки истине, что знал о «замыслах на цареубийство», и тем самым обрекает себя на каторгу. К тому же не только себя, но и А. П. Барятинского, принявшего его в Южное общество декабристов.

Однако подлость не принесла желанных результатов. В Читинском остроге Фаленберг узнал, что жена его, благополучно выздоровев, вышла замуж за другого…

Через пятнадцать лет после первой свадьбы Фаленберг женился вторично, в Сибири, на дочери казачьего урядника А. Соколовой, которая родила ему сына и дочь.

Якушкин, намного переживший молодую жену, так и не повидался с нею. Артамон Муравьев не дожил до возвращения на родину. Другие разлученные: Бригген, Тизенгаузен и Штейнгель — встретились с женами и детьми уже старцами, после 30-летней разлуки. При этом Штейнгель оставил в Сибири внебрачных сына и дочь, которым была «пожалована» фамилия Бароновы. Бригген после амнистии увез с собой сына, а двух дочек оставил в Туринском монастыре. [109]

Итак, поехали в Сибирь за осужденными не все женщины. Не у всех хватило любви, твердости духа или возможностей. Тем большего уважения заслуживают преданные, самоотверженные и мужественные.

Глава III

«ДАМСКАЯ УЛИЦА»

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции в Москве, в фонде Муравьевых, среди различных деловых бумаг, писем, справок, планов хранится уникальная вещь, которая могла бы стать великолепным музейным экспонатом: большой белый платок и на нем старательно и красиво переписанные черной тушью документы, связанные с отъездом А. Г. Муравьевой в Сибирь. [110]

Скорее всего эту работу выполнила дочь Муравьевых Софья Никитична Бибикова (в Сибири все звали ее Нонушкой), свято хранившая декабристские реликвии. Но о ней речь впереди.

Первый столбец содержит уведомление от 14 декабря 1826 г. помощника Бенкендорфа А. Потапова о «высочайшем разрешении» Муравьевой ехать в Сибирь и условия, на которых это разрешено. В средней колонке письмо иркутского губернатора Цейдлера, врученное А. Г. Муравьевой в Иркутске 3 февраля 1827 г. Как известно, Цейдлер имел специальную инструкцию, согласно которой должен был всеми возможными средствами удерживать женщин от продолжения поездки. Рядом с письмом подписка Муравьевой в Чите «февраля 23-го дня 1827-го года» «в исполнение всего вышеизложенного в точности»: «Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь мужа моего государственного преступника Никиты Муравьева, Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников господина генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеподписанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил, подвергаю я себя суждению по законам».

На третьей полосе новая подписка Муравьевой 24 сентября 1830 г. в Петровском заводе сверх обязательств, данных ею в феврале 1827 г.: «Имея желание жить в арестантской казарме вместе с мужем моим…»

Последний документ на платке — циркуляр Бенкендорфа от 6 декабря 1830 г. о «великодушии монарха» и разрешении прорубить окна в Петровской тюрьме.

Это, собственно, краткая схема первых каторжных лет жизни декабристок.

Поступавшие партии осужденных революционеров вначале распределяли по разным заводам Восточной Сибири. Так, Трубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказались в Благодатском руднике, в 9 верстах от Нерчинского завода и, главное, в стороне от дороги.

Благодатский рудник в те годы представлял собой деревню из одной улицы, расположенную на голом месте: лес на 50 верст кругом был вырублен, дабы в нем не могли укрываться сбежавшие каторжники. Тюрьма, тесная и грязная, состояла из двух комнат, соединенных сенями: в одной размещались беглые уголовники, пойманные и водворенные на место, в другой — разжалованные дворяне, декабристы.

Когда Е. И. Трубецкая в сентябре 1826 г. добралась до Иркутска, ее муж находился еще в пределах Иркутской губернии. Цейдлер все-таки не допустил к нему жену на том основании, что «при теперешнем распределении по заводам они могут иметь сообщение посторонними путями и даже получать и посылать своих доверенных людей и находить способы к доставлению писем и делать тому подобные самовольные поступки, которых и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности». [111]

Нужно отдать должное проницательности иркутского губернатора. Действительно, Екатерина Ивановна, находясь в Иркутске, уже вступила в «недозволенную переписку» через сектанта-духобора, установила связь с известным сибирским купцом Е. А. Кузнецовым, который в дальнейшем стал одним из наиболее надежных посредников в нелегальных сношениях декабристов; передала письма возвращавшемуся в Петербург К. Воше.

Сестра Сергея Волконского отпустила на волю крепостного Григория Павлова, который приехал в Иркутск и успел передать барину вещи без ведома властей. «Человек сей, — сделал предположение генерал-губернатор Лавинский, после того как все раскрылось, — может быть, для того, собственно, в Иркутск отправлен, дабы получать и пересылать через него какие-либо сведения и т. п., следовательно, в предупреждении сей неуместности, я полагал бы выслать его обратно». [112]

При всем этом, однако, сибирская администрация не могла не допустить женщин к мужьям, коль скоро существовало на этот счет царское распоряжение.

Трубецкая приехала первой. Увидев сквозь щель тюремного забора мужа, бывшего князя, в кандалах, в коротком оборванном тулупчике, подпоясанном веревкой, она упала в обморок.

«Екатерина Ивановна Трубецкая, — вспоминал Андрей Розен, — была не красива лицом, не стройна, среднего росту, но когда заговорит, — так что твоя краса и глаза — просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии». [113]

Е. И. Трубецкая

Миниатюра на слоновой кости Н. Бестужева. Читинский острог. 1828 г.

Мария Волконская приезжает второй. Сергей, гремя кандалами, бежит к жене. «Вид его кандалов, — вспоминала через много лет Мария Николаевна, — так взволновал и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы, а потом и его самого». [114] Такой поступок, очень соответствовавший приподнятому настроению, с которым юная Волконская ехала в Сибирь, свидетельствует о глубоком уважении ее к человеку, пострадавшему за «порыв чистого и бескорыстного патриотизма». [115]